Страна отношений. Записки неугомонного

Правда, изыскательская партия работала в даурских степях (это на маньчжурской границе), раскаленных до кухонной сковороды, поэтому и добавляли нам к основному окладу всякие там коэффициенты: отдаленные, полевые, безводные, энцефалитные, пешеходные, сверхурочные и прочие щедрые деньги, отчего у моей мамы и произошло ступорное состояние, когда я вывернул на обеденный стол дорожный рюкзак. Государство тогда не жалело денег на освоение Дальнего Востока, поэтому ехали «в дальние края» эшелоны романтиков и прагматиков, заселяя «нашенскую землю», откуда сейчас, к сожалению, при первой возможности убегают «на всех парусах», при отсутствии всякого «ветра надежд».

Милый моему сердцу город Благовещенск, где я не раз бывал на кинофестивале «Амурская осень» (кстати, с той же Ольгой Гобзевой), каждый год уменьшается на пару тысяч жителей, о чем честно сообщается на транспаранте, вывешенном возле гостиницы «Зея», где в дни фестиваля живут именитые российские кинодеятели, тоже не Бог весть какие нынче материально (да и морально) успешные.

А в те далекие годы завербованный труженик два раза в месяц, удовлетворенно шмыгая простуженным носом, шуршал банковскими билетами весьма крупных достоинств. А как солидно они выглядели! Нарядные сотенные бумаги сталинского образца размером и раскраской были похожи на царские «катеринки». Правда, на месте атласного бюста императрицы красовался лютый враг всякого самодержавия, бывший присяжный поверенный Владимир Ильич Ульянов-Ленин.

Стянутые в аккуратные пачечки, денежки воздействовали на общественное сознание посильнее всякого кино и даже старинного вальса «Амурские волны», под пьянящие звуки которого курьерские поезда дальнего следования Москва – Владивосток (во все времена, между прочим, под номером один) медленно пересекали великий Амур по знаменитому хабаровскому мосту ещё царской «чеканки», честно отработавшему больше ста лет. Сейчас мост разобрали, но новый, ещё более впечатляющий, можно увидеть и даже пощупать на пятитысячной купюре, если она, конечно, вам перепадет.

Но в пору моей неугомонной юности такие деньги при желании можно было заработать, и не методом «купи-продай», а поехав в далекую изыскательскую партию, да в какую-нибудь таежно-степную Тмутаракань, да в возрасте, когда впереди вся жизнь и любой рассвет, где бы он ни занимался, всегда в радость.

Дом на улице Истомина

Это, конечно, неугомонный Генка подбил меня и ещё трех друзей нашей дворовой компании отправиться в экспедицию, красочно фантазируя о несметных заработках, на которые мы вскладчину купим вожделенный мотоцикл «Иж-49», мечту всех пацанов моего поколения. Купим и со сладостной бензиновой вонью будем носиться по хабаровским холмам, поперек утопленных ныне под роскошный проспект помойных речек Чердымовка и Плюснинка, каждый в свой день недели, вызывая жгучую зависть у одноклассников. И таки подбил!

В нашем доме в самом центре города (как бы сейчас сказали, престижном) на улице Истомина квартировало много всякого начальства, в основном военного и железнодорожного, и какая-то часть местной творческой элиты. Этажом выше, например, поселился начальник Дальневосточной железной дороги, генерал Сугак, подтянутый, подчеркнуто вежливый, с приятным лицом всегда корректного человека. В квартире напротив жил другой путейский генерал, директор изыскательского института «Дальгипротранс» по фамилии Губельман.

Вот его побаивались, и немало, поскольку он один в один смахивал на Сталина: в форменной фуражке, при таких же грозных усах и почти всегда с дымящейся трубкой во рту. Присутствие в подъезде Губельмана угадывалось по густо смешанному запаху одеколона «Кремль» и дорогого табака «Капитанский».

– Опять Губельман пролетел! – ехидничал Генка, шумно втягивая генеральские запахи. Он хотя и не жил в нашем доме, но часто болтался во дворе, имея виды на губельмановскую дочку – очаровательную Соню, с рано оформившейся великолепной фигурой и загадочной обворожительно-белозубой улыбкой. Мы с Сонькой дружили. Она не зацикливалась на своей внешности, была весёлая, заводная девчонка, слегка авантюрная, и хотя училась в музучилище по классу виолончели, охотнее всего бренчала на гитаре, предпочитая фугам и сонатинам дворовый фольклор, всякие там частушки-переделки в стиле дерибасовского жаргона.

Я был батальонный разведчик,
А он писаришка штабной,
Я был за Рассею ответчик,
А он спал с моею женой… –

надрывалась Сонька, обрывая изящной рукой гитарные струны.

По вечерам мы кучковались в дальнем углу, под сенью старых дровяных сараев. Однажды ночью их в одночасье спалили, и Сонька клялась, что это дело рук ее бабки – старой «народоволки» Рахиль. Мы, оглашая окрестности «блатняком», дожидались, пока начнут с треском распахиваться окна.