Страна счастливых (сборник)

— Эге! — сонно протянул Федоров и, закутавшись с головой в шинель, захрапел на весь барак.

* * *

Утром прибежала пашкина мать. Увидев Федорова в крольчатнике, она подошла к нему и, поправляя на голове платок, сказала:

— Ты что? Сердишься на меня?

— Что ты, что ты, тетя? — замахал руками Федоров, — да рази можно на тебя сердиться? Первая женщина, можно сказать, на деревне, а я стану сердиться. Наоборот. Мы тут все время к себе хотим пригласить тебя.

— Взяли бы, да пригласили! — усмехнулась Пашкина мать, — может и пойду!

— Пойдешь? — удивился Федоров, делая вид, что ему неизвестно зачем пришла пашкина мать, — хотя почему бы тебе и не пойти?.. Мы тут всегда говорили: Федосья Григорьевна мол умная баба. Не хуже любого мужика понимает, что мед слаще редьки. Уж ежели мол первой и войдет к нам в артель, — так непременно Федосья Григорьевна.

Польщенная этими словами, пашкина мать так хорошо улыбнулась, будто расцвела вся. Резкие черты ее лица смягчились. По губам поплыла ласковая улыбка. Федосья Григорьевна вздохнула и сказала:

— Давно вижу, что дело вы тут делаете, и завсегда всем говорила: будет толк. Это хоть у кого спроси.

Федоров промолчал. Он знал, как костила коммунщиков Феодосья Григорьевна в деревне, как всем перемывала она косточки, но об этом решил забыть и не вспоминать никогда.

— Ну, а коли так, — весело сказал Федоров, милости прошу к нашему шалашу.

Через несколько дней в артель влилось еще четыре семьи: родители Мишки и Кости, мать и тетка Семки, отец и дядя Петьки, отец и бабка Васьки.

— Вот оно когда пошло! — ликовал Федоров. Шесть пятниц на одной недели! — подхватил Никешка, который с приходом Семена острил теперь чаще, чтобы удержать за собой славу, как о самом остром на язык человеке.

Тараканы начинают платить налоги

Наступила осень.

В воздухе чувствовалась свежесть сентябрьских дней. По утрам купол неба был ослепительно синий. В мягкий и нежный полдень горизонт затягивался туманной-ласковой дымкой. Звездные ночи казались часто жуткими из-за далеких призрачных огней, пламя которых плясало там, где стога соломы горели на фоне горизонта желтым светом заката.

В эти дни на берегу озера с утра сновали взад и вперед люди, со скрипом подъезжали груженые лесом подводы. Крик, шум, гусиное гоготанье, отчаянный визг свиней, удары топоров, грохот бревен, ржание коней и мычанье коров сливалось в нестройный многоголосный гул и гудом каталось над берегом.

— Эй! Гей! Куда бревна?

— У-у-ух!

— Ми-ишка-а-а-а!

— Кадки, да-вай-те-е-е!

— У-у-ух!

Под навесом стучали сечки. В больших корытах никла под сечками белокочанная капуста. И сечки, захлебываясь, приговаривали:

— Хуть, хуть, хуть, хуть! Так, так! Хуть, хуть, хуть, так, так!

В коровнике звенели ведра. Перед бараком возвышались стога сена, над которыми висели дощатые навесы:

— Па-ашка-а-а-а!

— Хуть, хуть, хуть, так, так!

— У-у-у-ух!

Около вальеров стояли корзины, полные моркови, можжевеловых ягод, молодой хвои и сена. Кролики беспокойно сновали вдоль изгороди, прыгая один через другого, образуя сплошной меховой поток, в котором словно волны подскакивали белые ангоры, коричневые гаванны, пятнистые горностаи, черно-огненные англичане, серебристые сиамы, светлые шампани, голубые венские и рыжевато-серые фландры.

Работу кончали при свете фонарей. Но, несмотря на горячку, ребята все-же выбрали время, чтобы написать своим шефам письмо, в котором они рассказывали о последних переменах.

Вот что писали на этот раз ребята:

Дорогие товарищи!

У нас произошли большие перемены. Сейчас у нас уже 28 человек. Коров купили 10 штук, да одна корова деда Онуфрия и две еще привели, которые вновь вступили. А еще привели они три лошади, семьдесят гусей и сорок одну курицу с четырьмя петухами.