Страницы Миллбурнского клуба, 2

 «"Грифельная ода" (1923) – заведомо одно из самых трудных произведений Мандельштама. Она не переставала привлекать внимание исследователей: по числу работ, ей посвященных, она уступает разве что "Стихам о неизвестном солдате"... Во главе этих работ стои́т энциклопедия мандельштамовской поэтики – "Подступ к Мандельштаму" О. Ронена, где анализу "Грифельной оды", преимущественно со стороны контекстов и подтекстов, посвящена половина книги...»

Далее автор посвящает свою статью (и чуть позже другую, [4]) детальнейшему анализу сохранившихся черновиков «Оды» и расшифровке на этой основе ее многочисленных, воистину невнятных мест (другие авторы интерпретируют разные места «Оды» по-разному [2, 12]).

Б. Сарнов приводит несколько примеров, когда даже очевидные (не темные!) места интерпретируются авторитетными специалистами различно [10]. Прекрасные, уже цитированные строки насчет «девяносто первого ненадежного года» понимались М. Гаспаровым как готовность поэта подчиниться «перекличке» веков, в смысле – встать под знамена новой власти (то есть как «просоветские»). В то время как Н. Мандельштам, ближайший к автору человек, воспринимала их как отголосок необходимости «вохровской пeреклички» в ссылке (то есть как «антисоветские»). Сам Б. Сарнов рассматривает эти строки как свободные от политических аллюзий, связанные с общей трагичностью времени или даже с надмировыми силами (что также очевидно и для меня, хотя и без надмировых сил). Что же говорить о куда более невнятной «Грифельной оде» и других вещах!

Я абсолютно согласен с тем, что литературоведческие исследования способны многое прояснить (как и многое запутать, судя по приведенным и другим примерам). Я согласен также с тем, что деятельность по прояснению, интерпретации, комментированию и т.п. совершенно необходима или, по крайней мере, высоко востребована в человеческой культуре (скажем, интерпретации Шекспира или, тем более, Библии породили целые культуры сами по себе). Но позволю себе сделать одно общее замечание на этот счет.

Интуитивно ощущаемое очень давно, но получившее твердую прописку в искусствоведении понятие beholder share («доля созерцателя, зрителя») имеет фундаментальное значение для понимания нашего восприятия искусства. Фраза «Beauty is in the eye of the beholder» («Красота – в глазах созерцателя», в смысле – не в самом произведении художника), принадлежащая крупнейшему искусствоведу Э. Гомбричу (E. Gombrich, [15]), имеет очень глубокий смысл. Современные данные психологии и науки о мозге (neuroscience) по поводу наших способов восприятия искусства полностью подтверждают этот взгляд на вещи, что блестяще продемонстрировано в недавней монографии Нобелевского лауреата Э. Канделя [14]. Когда я смотрю на картину или читаю стихотворение, я, сплошь и рядом, понятия не имею об обстоятельствах жизни автора в этот момент времени или о его мыслях и чувствах, или о причинах, по каким он написал те или иные строки (если таковые причины вообще возможно разыскать) и т.д. Я вижу нечто, что он пытается донести до меня, и в меру своего разумения и эмоционального состояния либо воспринимаю это как что-то близкое, то есть эстетически значимое, либо нет.

Чем больше я знаю, однако, о каких-то частных обстоятельствах, тем сложнее мое восприятие предмета искусства, причем изменение может быть в любую сторону от того, которое было бы при моей полной девственности. «Я помню чудное мгновенье...» огромным количеством людей воспринимается уже почти двести лет как гениальный шедевр любовной лирики. Какая-то их часть знает об адресате (Анне Керн). Какая-то (меньшая) знает также и о более позднем письме Пушкина С. Соболевскому насчет того, что «...с помощию божией я на днях "…"» ту самую Анну. Еще какая-то часть знает даже о том, что «гений чистой красоты» заимствован автором (без ссылки, конечно) у В. Жуковского (с одной заменой: «чистый» на «чистой»). Как все эти «знания» влияют на восприятие стиха? Два последних обстоятельства должны работать, в принципе, на понижение впечатления, и, возможно, у некоторых так и происходит (то есть «цинизм и пошлость» Пушкина переносится на снижение романтического образа в стихотворении, а «плагиат» воспринимается как нечистоплотность). Другие игнорируют подобные факты или всячески не хотят их связывать с лирикой как таковой (по принципу «Я поэт – тем и интересен», а все остальное не имеет значения). У третьих само это знание переплетается с восприятием стиха и обогащает его. Вопрос о том, как именно всевозможные обстоятельства влияют на восприятие, насколько я знаю, изучен с количественной стороны очень слабо. Если следовать самой логике литературоведения, они (обстоятельства) играют исключительную роль, иначе люди бы не тратили свою жизнь на писание статей и книг о своих героях – писателях. С позиций же тех, кто эти труды никогда не берет в руки – « Я помню...» и так прекрасно.