Страницы Миллбурнского клуба, 2

Вообще-то психологически трудно писать о «темноте Мандельштама», по крайней мере, по двум причинам. Во-первых, в связи с его тяжелым ментальным состоянием в ссылке с 1933 года (где, как известно, он даже пытался выброситься из окна), которое могло, так или иначе, возвращаться и позднее. Во-вторых, в связи с тем, что эта самая темнота уже была отмечена не раз современниками, в том числе в самом зловещем контексте – в отзыве П. Павленко, приложенном к доносу В. Ставского на имя Н. Ежова в 1938 году, после чего просьба «разобраться с Мандельштамом» была быстро удовлетворена [11]. Многие могут считать, что «темноты» и нет, а есть лишь моя неподготовленность. В свою «защиту» могу лишь сказать: во-первых, темные места были у него практически всегда, задолго до кризиса в Чердыни (см., например, «Грифельную оду» 1923 года, о которой есть целая растолковательная литература [2-4]), хотя, действительно, они стали более частыми позднее (о чем далее); во-вторых, все здесь написанное есть субъективная оценка: при всем желании я не могу понять то, что, может быть, и прозрачно другим, более изощренным ценителям. Я пытаюсь апеллировать к здравому смыслу, но и он, как известно, не у всех один и тот же...

... И вот этому очень ясная иллюстрация:

После того как первый вариант этой статьи был написан, я получил очень развернутые комментарии, в которых мои интерпретации всех трех вышеприведенных стихов оспариваются, а темные места частично разъясняются.

«Точимая коса» понимается не как я думал (я думал, что она точима, потому что тупа), а наоборот: поскольку ее все время точат, она остра. Тогда сравнение О. М. становится, по крайней мере, более понятным.

Слово «зегзица» или «зигзица», кроме значения «чайка», «чибис», может иметь значение «молния», «зеркало», «зрачок», – все отраженное и преломленное в какой-то среде, как у Велемира Хлебникова, в изложении К. А. Кедрова. Это, опять же, проясняет вторую строфу.

Я делал связку «очи… научились во весь рост», а надо «...различать (увидеть) во весь рост... множество звезд». В результате из всего, что я рассматривал как темное, остается только «и» вместо ожидаемого «но»; в целом весь стих растолковывается так: «Очень острые глаза, в которых есть молнии (огоньки?) и капли росы, едва научились различать одинокое множество звезд, стоящее перед ними во весь рост». Или, еще короче, «и чрезвычайно острого зрения недостаточно, чтобы увидеть некий громадный объект».

Стих про гравера посвящен памяти А. Белого и написан сразу после его похорон в январе 1934 года (в моем издании этой информации не было). Гравер – действительно гравер, который там прямо на похоронах был и держал с собой предметы своего труда. Дальнейшее – «технология гравирования», типа досок с медной вставкой и пр.

«Чародей» – ну, бог зимы или что-то вроде этого; вся вторая строфа – о снегире, который и богатырь, и линючий, и могучий, и не хочет петь. Такая простая мысль до меня не дошла, ибо я не мог вообразить, что все эти эпитеты могут просто относиться к столь мелкой птичке.

Что мне остается сказать после такого сеанса разоблачения? Лишь следующее. Во-первых, даже после него не все ясно (типа «но» вместо «и»; «шушуканье мастей»; как можно гравировать на морозе? а если гравер просто стоял – то зачем все эти доски «с истиной » на них описывать?). Во-вторых, если сравнения столь сложны, что один понимает их (буквально, не метафорически) так, а другой – иначе, то само это и есть одно из слагаемых «темного стиля». В-третьих, как и отмечалось, уровни понимания в зависимости от эрудиции, интуиции и пр. очень различны – пример с «зегзицей» здесь очень характерен (надо было вспомнить, затем полезть в книгу, потом в другую и т.д.). И в результате усилить удовольствие от стиха? Интересно, какой процент читателей поймет эти строки правильно, а какой заплутает, как я?

В итоге, подумав, я оставил то, что считал темным, тем же темным, но в душе затаил некоторое все же просветление.

15. Неясные/немотивированные сравненияи образы. Здесь имелись в виду отдельные невнятные фрагменты, в отличие от целых стихов. Некоторые уже были приведены выше в 14. Вот еще несколько:

Еще стрижей довольно и касаток,

Еще комета нас не очумила,

И пишут звездоносно и хвостато

Толковые, лиловые чернила.

Тут все непонятно…

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла.

Здесь начало как-бы «правильное», но вдруг страна сравнивается с чечевицей и в таком странном качестве зажигает поэта «адмиралтейским лучиком» (как это?). Хотя Б. Сарнов и увязывает как-то эту самую чечевицу и с чечевичной похлебкой предательства [11], и с выпуклой линзой – оно если и вытекает из того, что написано, то неведомым мне образом.

А иногда в одной строфе сочетаются блестящие строки с совершенно темными:

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей:

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей...