Страницы Миллбурнского клуба, 3

Он тащит наш огромный чемодан.

Вот он его поставил прямо в лужу

И мне конфету почему-то дал.

А это – брат. Ему уже двенадцать,

Он знает много разного всего,

От книжки он не хочет оторваться

И вслух мне почитать. Да ну его!

А это – Рабиновичи, из пятой

Парадной. Тетя Вера, дядя Сем.

А это – наши русские солдаты,

С винтовками стоящие кругом.

А это – поезд наш. Он очень старый,

И мы на нем поедем далеко.

Вот паровоз гудит и дышит паром,

Ему сегодня будет нелегко.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Еще беда не ткнула в бок соседу

Заточки жало. И хана ему...

Доедут все. Я только не доеду.

Теперь уже не помню почему...

 

 

Толстой, революция, Ростовы,

Грибоедов, Фамусов, Чацкий [40]

(Размышления после чтения статьи Эдуарда Бормашенко

о Толстом)

 

Эдуард Бормашенко написал интересную статью о Льве Толстом [41], которая вызвала не менее интересное обсуждение. Мне захотелось добавить в него и свои «пару центов».

Набоков – аристократ, возможно сноб, но при этом очень свой человек, которого хорошо бы сейчас иметь в комнате, поскольку его и мои мнения почти всегда совпадают, а «Дар» приятно просто снять с полки, убедиться, что ты им еще владеешь, и перелистать. Естественно, я был счастлив узнать, что Набоков, как и многие из нас, предпочитал Толстого Достоевскому. Объясняя причину этого самому себе, он натолкнулся на фальшивую ситуацию в «Преступлении и наказании»:

«Я перечитал ее в четвертый раз, готовясь к лекциям в американских университетах. И лишь совсем недавно я, наконец, понял, что меня так коробит в ней. Изъян, трещина, из-за которой, по-моему, все сооружение этически и эстетически разваливается, находится в 10-й главе четвертой части (ошибка: это гл. 4, часть 4. – Э.Р.). В начале сцены покаяния убийца Раскольников открывает для себя благодаря Соне Новый Завет. Она читает ему о воскрешении Лазаря. Что ж, пока неплохо. Но затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: “Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги”. “Убийца и блудница” и “вечная книга” — какой треугольник! Это ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. Отчего она так режет слух? Отчего она так груба и безвкусна?»

Уже находясь под влиянием Набокова, я отыскал фразу в книге, и мне не показалось, что она так уж выделяется из контекста. Но, наверное, весь контекст этого русского духа, апологетом которого был Достоевский, был чужд Набокову, как он чужд и мне. По мне – и сама сцена чтения о воскрешении фальшива.

Я вижу, однако, одно исключение: «Бесы». Нет более блестящего произведения в русской литературе, где с таким беспощадным анализом предсказывался бы русский 20-й век, его истоки внутри общества и тот великий, почти богоподобный лидер, который России понадобится и которого она произведет. Любопытно, что антисемит Достоевский, в публицистике на одном дыхании произносивший «евреи и революционеры», в «Бесах» не погрешил против правды: хотя там и есть «жидок» Лямшин, но это малозначительная фигура; у автора нет сомнений, что все дело – русское. Главный же герой – циничный Верховенский – на самом деле озабочен не социализмом или прогрессом («Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!»), а только тем, как захватить и удержать власть. Задолго до создания ВЧК и КГБ он откровенно говорит своим товарищам о слежке: