Страницы моей жизни. Воспоминания подруги императрицы Александры Федоровны

Я буквально голодала. Два раза в день приносили полмиски какой-то бурды вроде супа, в который солдаты часто плевали, клали стекло. Часто от него воняло тухлой рыбой, так что я затыкала нос, проглатывая немного, чтобы только не умереть от голода; остальное же выливала в клозет, выливала по той причине, что, раз заметив, что я не съела всего, тюремщики грозили убить меня, если это повторится. Ни разу за все эти месяцы не разрешили принести мне еду из дома. Первый месяц мы были совершенно в руках караула. Все время по коридорам ходили часовые. Ключи были у караульного начальника. Входили в камеры всегда по несколько человек зараз. Всякие занятия были запрещены в тюрьме. «Занятие – не есть сидение в казематах», – говорил комендант, когда я просила его разрешить мне шить.

Жизнь наша была медленной смертельной казнью. Ежедневно нас выводили ровно на 10 минут на маленький дворик с несколькими деревцами; посреди двора стояла баня. Шесть вооруженных солдат выводили всех заключенных по очереди. В первое утро, когда я вышла из холода и запаха могилы на свежий воздух даже на эти 10 минут, я пришла в себя, ощутив, что еще жива, и как-то стало легче. Вообще трудно себе представить, какую радость и успокоение приносили в душу эти минуты. Думаю, ни один сад в мире не доставлял никому столько радости, как наш убогий садик в крепости. Я дышала Божьим воздухом, смотрела на небо, внимательно наблюдала за каждым облачком, всматриваясь в каждую травку, в каждый листочек на кустах. В баню водили по пятницам и субботам, раз в две недели; на мытье давали полчаса. Водили нас надзирательница с часовым. Ждали мы этого дня с нетерпением. Зато на другой день мы лишались прогулки, так как все в один день не успевали помыться, а пока водили в баню, гулять не разрешалось. Я ценила каждую минуту, которую проводила вне стен сырой камеры.

Я никогда не раздевалась; у меня были два шерстяных платка: один я надевала на голову, другой на плечи; покрывалась же своим пальто. Холодно было от мокрого пола и стен. Я спала до 4 часов. Затем уже слышала каждую четверть часа бой часов на соборе. Около 7 часов начинался шум в коридорах: разносили дрова и бросали их у печей. Этим шумом начинался день, полный тяжелых переживаний. Просыпаясь, я грелась в единственном теплом уголку камеры, где снаружи была печь: часами простаивала я на своих костылях, прислонившись к сухой стене. Я была очень слаба после только что перенесенной кори и плеврита. От сырости в камере я схватила глубокий бронхит, который кинулся на легкие; температура поднималась до 40 градусов. Я кашляла день и ночь; приходил фельдшер и ставил банки.

В первый месяц от слабости и голода у меня часто бывали обмороки. Почти каждое утро, когда поднималась с кровати, я теряла сознание. Солдаты входили, находили меня на полу. От сырости, как я уже писала, от кровати до двери образовалась огромная лужа воды. Помню, как я просыпалась от холода, лежа в этой луже и весь день после дрожала в промокшем платье. Иные солдаты, войдя, ударят ногой, другие же жалели и волокли на кровать. Положат, захлопнут дверь и запрут. И вот лежишь часами, встать и постучаться нет сил – да и позвать-то некого.

Караул состоял из солдат 3-го Стрелкового полка. Пока они всецело ведали нами, было правда шумно и страшно, но не знаю, хуже ли того, когда охрана перешла в руки наблюдательной команды, которая состояла из солдат Петроградского гарнизона. У них происходили вечные ссоры с караулом, друг другу не доверяли, и из-за этого страдали мы, бедные заключенные. Один солдат наблюдательной команды был старшим по выбору. Боже, сколько издевательств и жестокостей перенесла я от них! Но я прощала им, стараясь быть терпеливой, так как не они меня повели на этот крест и не они создали клевету; но трудно было прощать тем, кто из зависти сознательно лгали и замучали меня. Первые дни несколько раз приходил заведующий казематом, седой полковник, которого впоследствии заменили другим. С Сухомлиновой мы все время перестукивались; сначала просто, а потом она выдумала азбуку, написала на крошечной бумажке и передала через надзирательницу, о которой я буду говорить позже, и мы часами, стоя у стены, обыкновенно поздно вечером, когда был слышен храп заснувшего солдата, или же в 5 или 6 часов утра переговаривались. Стучать было опасно, так как за нами следили.

Раз поймал нас заведующий Чкони, влетел чернее ночи, пригрозил, что если еще заметит, то меня посадят в темный карцер (в темном карцере 10 дней мучили Белецкого, и его стоны доносились до нас по коридору; об его мучениях надзирательница и даже солдаты говорили с содроганием), но мы приловчились и, разговаривая часами, больше не попадались. Чему только не научишься в тюрьме!