Странная месть

Я смотрела на него и испытывала раздражение. И одновременно еле сдерживала смех.

– Так она хотела, чтобы ты ее спас. – Я была потрясена дерзостью и безрассудством этого поступка.

Но Майло смешно не было.

– Слишком хорошая у нее лошадь, чтобы так ею рисковать.

– Но Люсинда очень огорчилась, увидев, что Ромео повредил ногу. Лично я не увидела здесь никакого притворства.

– А я уверен в обратном. – Майло крайне редко сердился, но Люсинда поступила, по его мнению, просто недопустимым образом: подвергла лошадь опасности.

– Ты не должен судить ее слишком строго, – заметила я, переходя, вопреки своим намерениям, к защите. – Ведь жить здесь молоденькой девушке без друзей очень скучно. Так что привнести немного драматизма ей не повредит.

– А разве убийства недостаточно? – сухо поинтересовался он.

– Да, наверное, ты прав. Но знаешь, это целиком твоя вина. Нельзя быть столь неотразимым мужчиной.

Он покосился на меня, и я улыбнулась. Наверное, мне следовало бы разозлиться на Люсинду Лайонс, но я по собственному опыту знала – против чар Майло практически невозможно устоять.

После ничем не примечательного ленча я надела синее вечернее платье и приготовилась к встрече с мистером Уинтерсом в оранжерее. Это платье было одним из самых моих любимых, именно поэтому я заставила Винельду упаковать его, несмотря на то что оно не очень-то соответствовало зимнему сезону. А с учетом холода, царившего в Лайонсгейте, я бы ни за что не осмелилась надеть его к ужину.

Но для портрета, как мне казалось, оно подходило просто идеально. Сшито платье было из богатого сапфирового цвета шелка, с тонкими бретельками и идеально прилегающим корсетом, под которым взгляду открывалась пышная летящая юбка с небольшим намеком на шлейф. Я чувствовала себя несколько неловко, вышагивая по дому среди бела дня в вечернем наряде, но, к счастью, по пути мне не встретилась ни одна живая душа.

В оранжерее, как я и предполагала, тоже оказалось холодно. Однако я привыкла к ледяным сквознякам, продувающим этот дом. Почти адаптировалась к ним. Кожа была прохладной при прикосновении, но я уже не испытывала постоянного желания подойти к камину и согреть руки.

Я оглядела помещение. Стало очевидно, что оранжерею совсем забросили за то время, что семья Лайонс находилась за границей. Минимальные усилия были сделаны и для сохранения растений – многие из них просто погибли, другие зачахли и заросли сорняками. Окна были заляпаны грязью, но стекла в них, похоже, уцелели. Но на улице ярко сияло солнце и все же хоть немного, но согревало помещение.

Затем я увидела мистера Уинтерса с мольбертом и кисточками. На открытом пространстве он установил стул – это место, насколько я поняла, предназначалось мне.

Уинтерс поднял голову, когда я вошла.

– Добро пожаловать, миссис Эймс, – поздоровался он. – Присаживайтесь. Располагайтесь поудобнее.

Я уселась, он подошел поближе.

– Так, голову склоните слегка набок. Нет, нет, лучше смотрите прямо на меня.

Уинтерс опустил ладони мне на обнаженные плечи и слегка развернул меня под нужным углом. Затем его длинные холодные пальцы нежно коснулись моего подбородка. И он повернул мое лицо к свету.

– Так и думал, – пробормотал он, не убирая рук от моего лица. – Кожа у вас просто светится под лучами солнца. Изумительный, просто потрясающий цвет. И вообще такое сочетание встречается крайне редко – бледной кожи и светлых глаз с темными волосами. Очень красиво. А глаза у вас просто прелестные. Напоминают холодные чистые воды.

– Благодарю вас, – пробормотала я, боясь пошевелиться.

– А что это у вас за духи? – спросил он, все еще стоя очень близко. – «Гардения»?

– Да.

– Вам подходят.

– Благодарю, – снова пробормотала я.

И уже было усомнилась, стоило ли мне приходить сюда, но тут мистер Уинтерс резко отошел к мольберту, замер там и очень долго на меня смотрел.

Я уже привыкла к его довольно необычному поведению и теперь боялась его намного меньше, чем при нашем первом знакомстве. Несмотря на все его странности, я даже находила нечто утешительное в этой его отрешенности. Создавалось впечатление, что реалии жизни почти не оказывали на него никакого воздействия. Уинтерс жил в своем собственном замкнутом мире, тревоги и несчастья всех остальных смертных совсем его не трогали.

Я наблюдала за ним. Вот он окунул кончик кисти в краску и принялся за работу. Его растрепанные кудри отливали золотом в солнечном свете, в глазах возникал живой пламенный блеск. Он был очень хорош собой в эти минуты, и я подумала: писал ли он когда-нибудь автопортрет?

– А вы когда-нибудь писали автопортрет?

Уинтерс отрицательно покачал головой:

– Ничего хорошего из этого бы не вышло.

– Почему же?

– Произведение искусства удается лишь тогда, когда художник видит нечто стоящее его кисти: красоту предмета или живого существа. А во мне никакой красоты нет.

Какая-то наигранная скромность. Уж ему-то определенно прекрасно известно, как он хорош собой.

Уинтерс как будто прочитал мои мысли и добавил: