Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам

Такие аспекты исламской культуры вскоре стали почти непосильным бременем. Выставка под названием «1001 исламское изобретение» посетила в том числе и лондонский Музей науки, настаивая на том, что почти все в западной цивилизации на самом деле возникло в исламском мире. Несмотря на аисторичность таких утверждений, они приобрели ауру веры. Люди приняли их за истину и перестали оспаривать все подобные утверждения. Стало не просто вежливостью, а необходимостью подчеркивать и даже чрезмерно подчеркивать, сколь многим европейская культура обязана культурам наиболее проблемных сообществ. Когда в 2008 году французский ученый-медиевист Сильвен Гугенхейм опубликовал эссе, в котором утверждал, что тексты из Древней Греции, о которых часто говорят, что их спасли арабские мусульмане, не знавшие греческого языка, на самом деле были сохранены сирийскими христианами, дебаты стали острой политической темой. Общественные петиции и письма осуждали Гугенхейма за его «исламофобию», когда он пришел к такому выводу. Немногие другие ученые даже высказались в поддержку его права говорить о том, что показывают представленные им доказательства. Если отбросить трусость, это была лишь одна из демонстраций насущной необходимости — как и аргумент «мы всегда были нацией иммигрантов», который был принят в то же время, — изменить довольно монокультурное прошлое Европы, чтобы оно соответствовало ее очень мультикультурному настоящему.

В то же время находились люди, которые доводили эти методы до крайности. Ведь еще один способ попытаться установить равные позиции между приходящими культурами и принимающей культурой — это принизить принимающую культуру. Один из печально известных и громких примеров этого — выступление министра интеграции Швеции Моны Сахлин в курдской мечети в 2004 году. Социал-демократический министр (которая по этому случаю надела вуаль) заявила своей аудитории, что многие шведы завидуют им, потому что у курдов богатая и объединяющая культура и история, в то время как у шведов есть только глупости вроде праздника летней ночи.[76] Другой способ добиться того же эффекта — настаивать на том, что европейской культуры, по сути, не существует. В 2005 году один журналист спросил парламентского секретаря шведского правительства и ведущего чиновника по вопросам интеграции Лисе Берг, стоит ли сохранять шведскую культуру. Она ответила: «А что такое шведская культура? И этим, я думаю, я ответила на вопрос».[77]

Вряд ли можно винить одних только иммигрантов в возникшей путанице этой эпохи. Именно европейские общества, впустившие их в страну, не знали, как относиться к ним, когда они здесь окажутся. То, что политическим лидерам Франции, Германии и Великобритании (среди прочих) потребовалось шесть десятилетий иммиграции, чтобы заявить, что иммигранты должны говорить на языке страны, в которой они находятся, свидетельствует о наличии проблемы. Всего несколькими годами ранее такое требование было бы — и было — атаковано как «расистское». То, что канцлеру Германии потребовалось время до 2010 года, чтобы настоять на том, что мигранты должны следовать закону страны и Конституции Германии, указывает на провал Германии не в меньшей степени, чем на провал иммигрантов. Опять же, всего несколькими годами ранее любой, кто выступил бы с подобным призывом, подвергся бы обвинениям в самых низменных мотивах. Но в годы, предшествовавшие объявлению о завершении эры мультикультурализма, и до того, как политическая почва пришла в движение, было так много путаницы.

Вопрос о том, должны ли иммигранты ассимилироваться или их следует поощрять к сохранению собственной культуры, был лишь одной из путаниц. Если, как согласилось к 2011 году большинство политиков мейнстрима, ожидается нечто среднее между этими двумя вариантами, то какие частицы культуры иммигрантов должны быть отброшены, а какие частицы родной культуры должны быть адаптированы? Предположительно, одной из причин отсутствия публичных дискуссий по этому вопросу было осознание того, насколько болезненным это будет для большинства европейцев. От каких частей своей собственной культуры они добровольно отказались бы? Какую награду они получили бы взамен и когда бы они ощутили эффект от этой награды? Разумеется, такая идея никогда не была принята общественностью, потому что европейская общественность почти наверняка никогда бы не дала своего согласия. Однако в основе лежат еще более худшие предположения.