Странная страна

И действительно, эти сновидения в библиотеке принимали форму переплетенных книг, где рассказывалась история туманов, свитков поэзии, прославляющих туманы, или пергаментов с записями великих деяний, случившихся в туманах, и все это в сочетании с тончайшей графикой, неизменно изображавшей деревья и горы в туманах. После нескольких десятилетий чтения однажды вечером он вместо ужина разглядывал туманную фреску, элегическую и историческую, которая, казалось, вобрала в себя всю эльфийскую литературу и искусство, и отчаивался понять, что толкает его день за днем искать в ней еще нечто, когда-то подсказанное дикими травами фарватера. Он любил читать, однако читал он, как некоторые молятся, в сосредоточенности неподвижного путешествия, проникнутого бесценным ощущением реальности, в чем ему отказывала обычная жизнь. Но эта долгожданная свежесть быстро иссякала, растворяясь в бесконечных повторах монотонных воспеваний, и от всех его путешествий по фарватерам, как и от поэзии, с годами в нем только нарастало все более острое чувство неудовлетворенности. К Петрусу я испытываю особую нежность, и хотя я любила мир эльфов, каким он был до падения, мне понятны также и те странные устремления, что гнездились в сердце Петруса, – нужно чувствовать себя немного чужаком в мире, чтобы пожелать воссоздать его заново, и нужно оставаться загадкой для самого себя, чтобы захотеть ступить за грань видимого.

Однако не подумайте, что он не любил родную землю: в тот момент, когда он предугадал ее конец, он почувствовал, как разбилось его сердце. Это случилось через четыре десятилетия после его приезда в Кацуру, когда он впервые отправился в Рёан. Фарватер между Кацурой и Рёаном был неустойчивым в силу любопытного топологического каприза, расположившего два крупнейших эльфийских города в диаметрально противоположных концах их мира, в его самой высокой и самой низкой точках, и создавшего таким образом поток напряжений, превращающий восьмичасовую навигацию в одну из самых непредсказуемых для Нандзэна. Поэтому фарватер часто закрывался, и Петрус, после целой череды сорвавшихся поездок, отправился туда, уже объехав три четверти страны. После довольно беспокойного плавания – но турбулентности фарватера, раньше такие редкие, уже стали чем-то привычным – он в компании неразлучных приятелей высадился на понтоны четвертого святилища, где теперь все трое и стояли с отвалившейся челюстью. Он полагал, что достаточно насмотрелся на всевозможные чудеса и поразить его уже не получится, в чем глубоко заблуждался, потому что во всех обитаемых мирах никогда не существовало города более абсолютного, чем Рёан, и под абсолютным я понимаю «прекрасный и мощный», а еще невозможный. Хоть он был весь затоплен темными туманами, дома и деревья в нем сверкали, как черные бриллианты. Из тьмы возникал свет, освещая мир, и в то же время некий алхимический фильтр позволял видеть каждый предмет с яркой отчетливостью, выделяя его из фона, в котором тот по всем законам должен бы утонуть. Здесь не было гор, а только скалы тумана, такие же впечатляющие, как в Кацуре, от которых отделялись целые пласты, чтобы скользнуть над городом. Плывя над домами, огромные искрящиеся экраны шли с востока на запад, и Рёан сиял в их свете днем и ночью. К этому добавлялось жидкое серебро, рожденное отблесками солнца в просветах тьмы, оно струилось по тихим мостам и садам – все было мраком, все было серебром, все было прозрачностью, и город проступал сквозь занавес туманов, трепещущих, как силовые линии. И во всем была нежная мягкость, которую с сожалением провожали, когда она удалялась к востоку, и с благодарностью встречали новую волну, надвигавшуюся с запада.

– Похоже на картину, написанную тушью и хрусталем, – сказал Паулус, вырывая двух остальных из оцепенения.

– Говорят, ясность мрака не имеет себе равных, – ответил Маркус. – Я понимаю, чем так гордятся эльфы Рёана.

И правда, бродить по улицам этого города было духовным опытом высочайшего уровня, как заявил Петрус в первый вечер, сидя за кружкой меда с куда более тонким вкусом, чем в других провинциях. Незадолго до этого они прошли мимо сада, где на квадрате черного песка рос один-единственный померанец, чьи маленькие белые цветы, выделяясь на фоне темных туманов, походили на звезды, затерянные в ночном эфире. Их аромат, который Петрус вновь учуял в своей кружке меда, чуть не свел его с ума, и все остальное было не менее прекрасно в этом гостеприимном чудесном городе, откуда друзьям не хотелось уезжать.

– Рёан, на мой взгляд, действует как фильтр, сквозь который все видится более резко, – добавил Петрус.

Он не знал, откуда ему в голову приходят подобные мысли, но всякий раз, когда одна из них посещала его, она казалась правильной и близкой, и он делился ею со спутниками.

– Это все из-за тысячелетнего чая, – заявил Паулус, ставя свою кружку. – С тех пор мы живем с нашими мертвецами, или они живут с нами, уж не знаю, и они возвышают наши потаенные мысли.