Странная страна

Словно говоря сам с собой, он произнес имя, звучащее как трель и заканчивающееся звуком падения в воду.

– Белка из Сумеречного Бора, посланная самыми древними служителями туманов, и нечто вроде пророчества, возникшее из ниоткуда, – продолжил он. – Представьте мое удивление, что я обнаруживаю это только сегодня. Может, у вас есть еще что-нибудь в запасе?

Петрус покраснел.

– Перед самым приездом в Кацуру я написал похожий стих, где тоже говорилось о двух детях.

– Вы поэт? – спросил Глава Совета.

– Нет, – ответил Петрус, – я метельщик.

Его собеседник обратился в человека.

– Боюсь, вам придется отказаться от своего призвания, – проговорил он. – Явитесь завтра утром в верхнюю палату. Я созову чрезвычайное заседание, а вы готовьтесь к очень длинному дню.

Наконец он удалился, оставив ошарашенного и растерянного Петруса прощаться с метлой.

Греза так высока

Ни весна ни лето ни зима

Не ведают благости

Осеннего изнеможенья

Книга картин

Святилища

В земле эльфов насчитывалось четыре святилища.

Нандзэн, в провинции Листьев, принимал, регулировал и согласовывал между собой туманы всех путей и фарватеров.

Кацура, столица эльфов и сердце провинции Снегов, отвечала за поддержание основ этого мира.

Рёан, в глубине Темных Туманов, хранил вечность красоты.

И наконец, Ханасе, единственный город Пеплов, поддерживал связь между живыми и мертвыми.

Святилища суть тайные сердца мира, в которых рождаются ответы на вопросы, предлагаемые великими Книгами.

Вопрос внутреннего огня, ради которого Нандзэн каждый день молился о спасении туманов.

Вопрос мужества в битвах, предмет бдительного внимания верхней палаты Кацуры.

Вопрос красоты, которую воплощали природные картины Рёана.

И наконец, вопрос любви, величайший из всех, песнь о котором шепчут мертвецы Ханасе, и эта песнь пересекает пространства и времена, ее несут великие ветры грезы, и, придя издалека, однажды она достигает нашего слуха.

Пророчество

Глава Совета сразу же согласился с интуитивной догадкой Петруса, что три строки представляют собой пророчество. Он понимал разницу между человеческой и эльфийской литературами и знал, что этот стих не мог быть частью «Canto de l’Alliance», и, однако же, он ею был или, по крайней мере, стал.

Эльфы не рассказывают историй подобно людям и совершенно невосприимчивы к придуманным сюжетам. Они воспевают героические деяния своего народа, сочиняют оды птицам и красоте туманов, но воображение никогда не добавляет ни йоты в это элегическое прославление. Кто потребует отдельных историй в великом целом, если каждое событие является лишь отражением совокупности повествования?

И раз уж ни в анналах, ни в многовековой эльфийской памяти нет и следа упоминаний о двух детях ноября, благодаря которым произойдет возрождение туманов, значит сам стих является уникальным и, следует надеяться, пророческим. Глава Совета, уже подозревавший, что великолепный, вечный и статичный мир его соотечественников должен измениться, чтобы выжить, понял, что это откровение, явленное метельщику Петрусу, открывает путь к новому альянсу.

Путем священных фиалок 1870–1871

Петрусу из Сумеречного Бора казалось, что он прожил две разные жизни: до прочтения пророчества и после. В первой жизни у него была метла, во второй – приключение; а его прежнее бродяжничество и мелкие превратности судьбы виделись ему теперь кувырканием мышки, которую держат в клетке.

Словно по чьему-то умыслу, год, когда на Петруса снизошло озарение, был отмечен еще и чередой памятных событий, нити которых, стягиваясь все туже, сплелись в единственно возможную дорогу, и вела она к войне – хотя хитер был бы тот, кто смог бы тогда понять, из чего слагалась эта дорога и в чем ее смысл. Вот те события в случайном порядке: убийство человека, которое приведет Главу Совета в Рим; находка удивительной картины, в которой сосредоточился закат миров; известие о существовании серой тетради, которая изменит лик грядущей войны; и Петрус открывает для себя вино людей.

Вскоре после того, как высший совет выслушал метельщика Петруса и родилась идея альянса с людьми, состоялся разговор между главой садовников и его юным ближайшим помощником, кабанчиком из Ханасе, за истекшее время ставшим молодым вепрем. К этому моменту Петрус уже тридцать лет сталкивался с ним на аллеях Совета, и их взаимная неприязнь только нарастала. Изначальная симпатия юного вепря превратилась в презрение, когда он подметил, как мало восторга вызывали у метельщика интриги его чемпиона. Обожание, которое он питал к своему шефу, делало молодого эльфа самым ревностным его сторонником, достаточно было посмотреть на них, когда оба принимали человеческую форму, и их изящные силуэты скользили по окружающему пейзажу – такие прекрасные и такие зловещие, думал Петрус, в какие-то моменты невольно поддававшийся ослепительной прелести их улыбок; потом он тряс головой, и очарование рассеивалось.