Странник

Этта повернула, перебегая улицу уже на мигающий зеленый свет. Перейдя с трусцы на самый настоящий спринт, она помчалась через эту новую версию Верхнего Ист-Сайда, лавируя между лоснящимися такси привычно желтого цвета, между курьерами на велосипедах, среди вечернего парада собачников.

Когда она свернула на улицу Элис, за спиной садилось солнце, сердце Этты чуть не выпрыгнуло из груди при виде ее роскошного дома, выглядевшего точно таким же, каким она его запомнила: на крыльце даже по-прежнему стояли цветы в горшках. В окнах не горел свет, но она все равно постучала. Отступила на шаг, постучала снова, едва не прыгая от предвкушения.

Когда ответа так и не последовало и она уверилась, что ее сердце сейчас пробьет дыру в грудной клетке, Этта стала копаться в горшке с анютиными глазками, скидывая землю прямо на крыльцо, прекрасно зная, что Марта – любопытная соседка Элис – давно уже наблюдает за нею в окно. Не успела ее рука схватить запасной ключ на дне горшка, как дверь Мартиной квартиры распахнулась.

– Этта, это ты?

Девушка медленно выпрямилась, надеясь, что ей удалось стереть большую часть крови с кожи.

– Да, я.

Старушка в привычном цветастом шелковом халате прижала руки к груди.

– Слава богу! Мы так беспокоились за тебя и твою маму, когда не увидели вас на службе. Прошло несколько месяцев, куколка, где же ты была? Элис так радовалась, что ты вернулась в город навестить ее. И бог мой, ты выглядишь, будто из-под земли вылезла…

Служба.

Несколько месяцев.

Этте пришлось подавить накатившую тошноту, выдавливая улыбку, больше походившую на страдальческую гримасу.

– Я… путешествовала.

Марту этот ответ, кажется, устроил.

– Дом пустует уже тысячу лет! Если хотите, могу порекомендовать агента по продаже…

Руки Этты тряслись так сильно, что она едва всунула ключ в замок. Дверь, судя по всему, оставалась непростой в любой шкале времени. Пришлось толкнуть ее плечом.

– Эй, полегче!

Она ввалилась внутрь, тяжело дыша, и с грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом соседки. Хватая ртом воздух, Этта упала на колени и стояла так, опираясь о них руками, пока не набралась смелости поднять взгляд. Квартира пахла все так же: смесью яблока и корицы, которую любила Элис, и трубкой Оскара, запах которой надолго пережил ее хозяина. Этта упала вперед, вжимаясь лицом в старый голубой с цветочками коврик, покрывающий дубовый паркет, и позволила ему заглушить крик разочарования.

Она мертва.

Она и здесь мертва.

Дом Элис был погребен, как и она сама: каждый предмет мебели, каждую картину или статуэтку, все плоские поверхности покрывали белые полотнища. Этта глубоко вдохнула через нос, встала и, оставляя следы на нетронутом слое пыли в гостиной, подошла по скрипучему полу к кровати. Опершись на нее коленом, стянула покрывало, загораживающее картину на стене. За окном город играл свое попурри из гудков, рева моторов и лязга мусорных баков, а Этта все смотрела на импрессионистское поле красных маков, иногда касаясь рукой краски или смахивая пыль с рамы.

Она переходила из комнаты в комнату, открывая фрагменты жизни Элис. Свои фотографии – наивная улыбка, ни одного шрама ни на коже, ни на душе, рядом мама; аккуратные стопки счетов, недочитанный роман на прикроватном столике. Скрипка – та, что Элис подарила Этте много лет назад в старой шкале времени, – покоилась в футляре на скамеечке у изножья кровати. Этта присела рядом, раскрыла футляр и долго просто смотрела на инструмент, вдыхая запах дерева и канифоли, гладя блестящую поверхность перепачканными пальцами.

«Я буду видеть вас… – потрепанные слова прерывисто всплывали в памяти, – во всех старых знакомых местах».

Но была тут одна картина, которой она никогда не видела, – стояла прямо на полу у чулана, словно Элис собиралась ее повесить, да забыла. Выросшая в залах Метрополитена, Этта сразу узнала стиль Ренессанс: от позы, в которой сидела молодая женщина, до теплых, полных жизни красок.

Картина настолько отличалась от других, что Этта подошла как следует ее рассмотреть. Платье цвета слоновой кости с прямым разрезом декорировано золотым шитьем, но в остальном простое по стилю. Золотистые волосы заплетены в косу, украшенные венцом из пышных пунцовых роз. В одной руке – карта, в другой – ключ.

Глаза, глядевшие прямо на нее, были мамиными.

Пальцы пробежали по изящным мазкам, и розы расплылись от слез, превратились в открытую рану. Вот оно – естественное время Роуз Линден. Элис открыла его ей единственным доступным способом, сохранив эту древнюю реликвию. Чувствуя – или зная, – что Роуз никогда не скажет дочери сама.