Этта не могла прогнать холодок, пробравшийся под кожу, как и не могла унять дрожь, охватившую ее, когда пришло полное осознание. Она не думала, что когда-либо полностью простит матери убийство Элис, какими бы ни были его причины. Но она глубоко сочувствовала Роуз, против своей воли пытаясь представить, как на это решение повлияла травма, причиненная ей в прошлом, и обещание новых смертей, сдавливавшее ей шею, словно арканом. Теперь она понимала, что Роуз была в равной степени и героиней, и жертвой своей истории, густо вымазанной кровью.
Этте захотелось поговорить с нею, понять, наконец-то очистить воздух между ними, пусть даже это стало бы их последним разговором.
Но теперь разговор не состоится никогда. Между ними, по меньшей мере, пять веков и одна смертельная рана. Даже если мама выжила – каким-то чудом, – ее не найти.
Этта не один час просидела на ковре, вспоминая мать, жизнь, которая у них была. Солнце ползло по спальне Элис, словно часовая стрелка.
Наконец, жажда победила тоску. Этта встала, отнесла портрет через всю квартиру на новое место в гостиной и направилась прямо к холодильнику в кухне. Она осознала, что воду не отключили, лишь закончив мыть руки и лицо. Не отключили и электричество, но, что удивительно, еду из холодильника убрали, оставив только несколько бутылок с водой.
Кто это сделал? Кто прибрал в квартире и накрыл все тряпками?
Ответ нашелся в письме, лежавшем на кухонном столе между двумя тяжелыми почтовыми конвертами. Один был адресован ей, другой – Роуз.
Нетграм? Очевидно, что-то, заменявшее в этой шкале времени электронную почту.
– По-прежнему заботится о нас, – пробормотала Этта, складывая письмо с контактами адвоката. Взяв конверт со своим именем, она высыпала его содержимое на стол и, наконец, села сама.
Внутри, как и предполагал адвокат, оказались личные документы: свидетельство о рождении, паспорт, карточка соцобеспечения и справки о прививках. Настоящие, копии или подделки – Этта не знала. Она взялась за само письмо, рассчитывая найти в нем подсказки. Оно было датировано 3 июля.