Странник

Но вот он почувствовал ее. Почувствовал вибрации, благоговейный страх, просачивавшийся сквозь кожу. Он медленно повернулся и прошел по своим следам обратно: туда, где из какой-то норы мелькнуло древнее золото. Его левая рука была скользкой от его же крови – надо же так сглупить, дать себя так глубоко порезать! – и возмущенно стонала каждый раз, когда он пробовал согнуть хоть палец. Он едва ли что-то чувствовал сейчас – не ощущал холода, не замечал, как изо рта вырываются клубы пара, еле слышал Софию и Джулиана, звавших его.

Казалось, время изгибается вокруг него, заковывая тело в янтарь. Даже двигаться приходилось с усилием, словно против сильного ветра.

Тогда он опустился на колени.

Пополз.

Немалый вес астролябии лег ему в руку, другая достала кинжал из-за голенища.

Прикосновение к прибору обострило все чувства, разогнало кровь по телу головокружительно теплым потоком. Он ощущал пульсацию астролябии, словно у нее было свое сердце, бившееся все быстрее, догоняя его собственное. Теперь, когда она оказалась у него в руках, цель, с которой он так хотел ее добыть, выскользнула из его головы. Он не мог вспомнить ее, не теперь, когда перед глазами возникло столько видений, налетевших, словно сны, рожденные ветром.

Он стоит на носу своего только что снаряженного корабля, ветер попутный, океан спокоен, и он командует сменить курс.

Он бежит по большому дому, шутливо догоняя малыша по мягким восточным коврам, под портретами предков и потомков, которым еще предстоит появиться, солнечный свет брызжет через высокие окна, открывающие вид на зелень под ними.

Его мать принимает его руку, и он уводит ее с плантаций, от болезни, в итоге убившей ее.

И Этта…

Этта в шелковом платье, – в котором она вышла к ужину на «Решительном», что так шло ей, – ведет его к проходу, ослепительно улыбаясь…

Все это. Он слышал сладкий шепот так ясно, словно бы кто-то сидел у него за спиной. Я могу подарить тебе все это.

Николас не хотел отрываться от грез. Ему хотелось прожить каждый миг до конца, до дна, увидеть, какие еще сладостные чудеса ему предложат. Но тут свет и туман, застлавшие его разум, рассеялись.

Снова оставив его в темноте наедине со своим выбором.

Человек сам создает свое будущее. Высекает его из лишений, выпавших на его долю; вырезает из счастья, радости, выражая благодарность за все светлые мгновения. Оно порождается простым волшебством обычной жизни. Выживанием. Поисками.

Не то. Не так.

Раненой рукой он положил астролябию на землю и занес кинжал, с силой обрушивая его на металлическую поверхность. Только бы надколоть ее, только бы в нем нашлось достаточно сил, чтобы хотя бы вогнать кинжал и расширить им щель…

Астролябия раскалилась, обжигая руки. Николас вскрикнул, но удержал ее, моргая от ослепительного сияния. Он снова обрушил кинжал, метя в центр. Чем горячее становилась астролябии, тем мягче делался металл, пока, наконец, тяжелый клинок не пробил наружную сферу, и изнутри не потекла черная кровь, брызгая ему на руки, обжигая болью, пробравшей до мозга костей.

Он упал навзничь, рот пытался вылепить крик, а свечение, окружившее его, заливало все чувства, смывая Этту, бегущую к нему, раскрыв рот. Она что-то ему кричала, пыталась что-то сказать. Но свет смыл ее, она исчезла, растворившись прямо у него на глазах.

«Нет, – подумал он, пытаясь встать. – Нет!»

Удар грома, яростный рык обрушились на него, заглушая ее имя. Рывок в спину сдернул с него тяжесть, обволакивавшую душу, и он почувствовал себя невесомым; его тянуло и швыряло, сдавливало и обдувало. Весь мир накренился, и время засосало его в свою воронку.

А потом, в одно мгновение, Николас почувствовал, что исчезает.

Нью-Йорк Наши дни 32

Каким-то образом Этта точно знала, где находится, даже до того, как набралась смелости открыть глаза и убедиться в этом.

Этого не происходит… Этого не может быть…

Каменные ступени, холодившие кожу, пахли только старым музейным кондиционером и чистящим средством с лимонной отдушкой, которым смотрители мыли лестницу.

«Вставай, – скомандовала она себе. – Тебе нужно встать».

В самом деле?

Этта с усилием открыла глаза. С усилием вдохнула, потом выдохнула. Приподнялась на руках, мягких, как глина, прикусив губу, чтобы не вскрикнуть от боли в многочисленных ссадинах и ушибах. Свет ртутных ламп после долгой жизни при свечах казался почти ослепительным. Она неуклюже заслонила глаза, подняв руку, и толкнулась ногами, пододвигаясь к стене, чтобы привалиться к ней спиной.

На ней по-прежнему болталась белая мантия. Не будь она так густо перемазана кровью, грязью и сажей, Этта подумала бы, что все случившееся приснилось ей в безумном сне. Что она упала с лестницы в день концерта и потеряла сознание. Но свидетельства борьбы проступали на каждом дюйме кожи: синяки и подсохшая кровь украшали ее, словно боевая раскраска.

«Одна, – подумала она. – В западне».

Кажется, один раз за всю свою ничтожную жизнь Сайрус Айронвуд все-таки сказал правду.