Странник

— Немедленная казнь! — выкрикнул Унрик. — Пусть позовут палача!

— Ну, зачем же, — сказал наследник. — Сжечь ее мы всегда успеем. Я думаю, мы от нее еще многое можем узнать.

Сразу, как только позволили приличия, Раймунд бросился в темницу. Еще с порога он крикнул:

— Что ты наделала! Ты ничего не хочешь понять! Они же казнят тебя!

— А я не против, чтобы меня казнили. Надо же как-то кончать эту историю…

Ее безразличный тон отрезвил Раймунда.

— Устал я с тобой как собака, — он присел на ступеньку.

— Бедняга. И какого черта ты со мной связался? Тем более что я тебе вовсе не нравлюсь. Скорее наоборот. Странник?

— Знаешь, что однажды сказал мне о тебе король? «Бывают люди, которые за мнимой чистотой скрывают неверие и насмешку. А у Странника за неверием и насмешкой скрывается чистая душа».

— Неправильно сказал. Душа, очищающаяся неверием и насмешкой.

— Тебе очень плохо?

— А я утешаюсь. Философией. Благо обстановка располагает.

— Ты знаешь Боэция?

— Как тебе сказать. Я уже говорила — однажды настоятель Святой Маргариты принес для украшения моему отцу старую хронику Кнерингов, а в нее было заложено несколько листов пергамента. Вот я кое-что и усвоила.

— Боэций… «Что вам, друзья, называть меня вечно счастливым?» — пробормотал он. — «Тот, кто упал, никогда поступью твердой не шел…»

— А я запомнила другое, — твердо сказала она. — «И без надежды будь безмятежен».

Он поднялся. Отвечать не хотелось. Но ему казалось, что он начинает ее понимать.

— Хочешь, скажу, в чем основная разница между Адрианой и Странником? Помнишь любимую фразу Странника в Абернаке?

— «Каждый должен знать свое место»?

— Именно. Адриана же не хочет знать своего места. За это ее и убьют, хотя, может быть, Странника и пощадили бы.

— Вся беда в том, что ты привыкла считать Странника и Адриану разными людьми…

— Они и есть разные.

— …и думать о них отвлеченно. Но есть ты. Сама. Имя не важно. Ты. И как бы ни решилась судьба Странника или Адрианы, это будет твоя судьба. Подумай об этом. Подумай!

Все они думали. И ничего не могли решить. День за днем, допрос за допросом, а следствие оставалось на прежнем месте. На первый взгляд, все было ясно, и в то же время постоянно запутывалось. И хотя путаница создавалась преимущественно стараниями Раймунда, иногда все это напоминало ему кошмарное видение, страшную сказку. Угрюмый замок посреди ледяной равнины, где томится… нет, не заколдованная принцесса, а изможденная полуседая женщина в платье, постепенно превращающемся в лохмотья. Он часто беседовал с ней, и она привыкла к нему. Порой ему казалось, что он понимает ее как себя, но часто он словно натыкался на каменную стену. Бывало, что на суде ему, путем сложных умозаключений, удавалось подвести слушателей к благоприятным для нее выводам, и она тут же, одним-единственным словом, исполненным дерзостной насмешки, разрушала все его построения. Подобное поведение исключало всякую возможность сговора между адвокатом и подсудимой, и никто не догадывался об их странной дружбе, но ему от этого было не легче. Он видел, что все происходящее ей не так уж безразлично, как она хочет показать. Вид у нее был подавленный, и, похоже, ее лихорадило, хотя она об этом никогда не заговаривала.

Однажды он спросил, не мучит ли ее мысль о Даниеле.

— Я забыла о нем, — сказала она. — Вот о Визе вспоминаю. Это был противник! И это была работа! Его было за что ненавидеть. А тот… не послушался умного совета — вот и напоролся… И вот из-за такого… — она прикусила губу.

— Смирись! Я прошу тебя! Смирись, хотя бы притворно… Ну, где твоя былая расчетливость? Не противоречь им. Потерпи немного…

— Еще скажешь — «Христос терпел»… Так ему было за что терпеть — он мир спасал! А кого спасу я? Только не себя, поверь…

Но чем мрачнее он оставлял ее вечером в темнице, тем более вызывающе, как правило, вела она себя утром на допросе и прямо-таки наслаждалась, навлекая на себя ярость судей.

Как-то Лонгин сказал Раймунду:

— Что она делает, черт бы ее побрал! Никогда я не видел, чтоб человек сам старался себя погубить.

— Может быть, она хочет умереть? — высказал Раймунд уже приходившую ему мысль.

— Чушь какая! Жить так хорошо! — Лонгин пожал плечами. — Право слово, сидела бы лучше дома со своей прялкой, меньше было бы забот и ей, и нам.