Странники у костра

Борис, не слыша этого «посмеши», вставал посреди комнаты, подбоченивался, руку с тетрадкой заносил над головой и — начинал бухать, громыхать холодными, жестяными словами, взятыми то ли из многотиражки, то ли из брошюры по технике безопасности, то ли из молодежных журналов; Борис читал с выражением, то есть восклицал, вскрикивал, завывающе восторгался. В груди у него при этом стояло ровное, шмелиное гудение. Алексей Данилович наслаждался декламацией, кричал «браво», вытягивая шею, изображая внимание, со слезами сдерживаемого смеха кричал: «Дай обниму!» — пока Борис не осаживал его трезвым обиходным басом: «Хватит ломаться-то!»

— А тебе не хватит? Что за дурь на тебя накатывает? Ты пишешь: «И в ковше экскаватора подниму свое сердце», — как ты его в ковше разглядишь-то?

— Зато складно все.

— Да уж. Уши вянут. А мне больше своих железяк не посвящай. Лучше ударь гаечным ключом. И, главное, все врешь.

— Как это вру?!

— Когда мы с тобой пожар тушили?

— Зато могли.

— А из-подо льда когда я тебя вытаскивал?

— Никогда. Зато красиво. — Борис улыбался, и Алексея Даниловича ударяло: «Конечно, дурака валяет». — Это не мы с тобой, это другие хорошие люди.

— Всласть наврался?

— Теперь терпеть можно. — Борис хмыкал, скручивал тетрадь трубочкой, засовывал за батарею. — Скучно станет, почитай…

…Алексей Данилович отодвинул стакан:

— Ну ладно. Чай попил… Ты чего, как мышь на крупу?

— Нет. Нормально.

— За берлогой моей присматривай. Ключ у тебя есть.

— Леха, когда теперь увидимся?

— Не знаю. Не скоро.

— Я и так и сяк… Зачем все-таки идешь?

— Решил и решил. А скажешь, и вроде сам себе не веришь и сам над собой усмехаешься.

— Смотри.

— Боря. Ты и так все понимаешь. Видишь же, как душу сжало. В дороге, может, отпустит.

— Я тебе сапоги запасные приготовил.

— Борька! Милый! Ну, давай тут. Будь здоров!

Они постояли обнявшись.

III

Потрескивал, похрумкивал, покрякивал жаркий прозрачный костерок, разложенный Крытовым. Зеленое, в розовом замирающем посвечивании небо наклонялось над сосновой поляной, где он устроил ночлег. Крытов уже нарубил еловых веток, бросил на них спальный мешок и прилег сверху, дожидаясь, когда закипит вода в котелке.

За пограничным столбом, в азиатской стороне, захрустели под широкими шагами ветки, валежины, испуганно закачались молоденькие гибкие сосны — на поляну выломился из лесной, плотной уже тьмы высокий человек в плаще, в сапогах, в шляпе. Он привычно сутулился под грузом большого пузатого рюкзака.

— Хорошо шагаешь, Азия. Далеко слыхать. — Крытов уже сидел на спальнике и, загораживаясь ладонью от яркого жара костра, всматривался в пришедшего.

— Перешел, значит, границу?

— Столб с табличкой у тебя за спиной.

— Так. Значит, в Европе я. Значит, ты Европа?

— Ну, какая я Европа — неизвестно, а сижу вот, как Ермак, объятый думой.

— Это ты-то Ермак? Совсем без витаминов здесь живете.

— Но и ты не Кучум. Жердь сухая, задень — переломишься.

— На такого Ермака хватит.

Алексей Данилович, а это был он, как простодушно писали в старинных повестях, снял рюкзак, опустил у костра, хотел и сам опуститься рядом, но подскочил Крытов.

— Стой! Я тебя к костру не приглашаю! Сначала будем бороться.

— Иди ты… Ноги гудят, спина отнимается… Бороться ему.

— А как ты думал! Приходит какая-то жердь и поплевывает на тебя через губу. Держись!

Алексей Данилович чуть прижал ладонями крытовские локти к ребрам и приподнял, как упрямого, настырного мальчишку:

— Есть какая-нибудь лужа в Европе? Сейчас я тебя остужу.

— Не-ет, Кучум-не-Кучум. Так не выйдет. — Крытов съежился как-то ловко, еще приузился и выскользнул из ладоней Алексея Даниловича. Выскользнул и сразу же — подножку, и головой в грудь: Алексей Данилович охнул, не удержался, стал рушиться, клонясь, Крытов подправил, ускорил падение и, завернув руку, уложил Алексея Даниловича лицом в траву.

— Живот или угощение?

— Как это?

— Ты меня пирогами кормишь, сказками потчуешь, костер поддерживаешь, а я, как сибирский хан, лежать буду.

— Нету пирогов. Завтрак туриста и морская капуста.

— Годится. А сказки?

— А костер?

— Поддержу.

— Тогда давай знакомиться.

Через час или полчаса (в огне время берестой скручивается, пых! — и вечность пролетела) миротворно оживленный Алексей Данилович смеялся.

— Сколько тебе лет, Крытов? Как ты меня ловко! Вспомню — одно наслаждение.

— Суперпенсионер, как говорит мой внук. Лукавством взял, опытом, а сила, конечно, твоя. Да вот, как видишь, и ум нужен.

— Вижу, да часто забываю. Ну, где твои сказки. Крытов?

— Здрасте. Кто пощады просил, того и сказки. Только про Кащея Бессмертного не надо. Давай про жизнь.

— Я таких сказок не знаю.

— Ну да. Может, никогда больше не встретимся, а будем — ла-ла-ла. Давай про жизнь. Про главное.

— Начинай ты, Крытов. Моя жизнь не отстоялась для сказок. Все кипит еще, клокочет — сам многого не пойму.