Странники войны

Тот, что звал их, крикнул еще что-то – слов Крамарчук не разобрал – и, успокоившись, присел на склоне оврага.

– Ну, и как живется вам здесь, хлопцы, при новом порядке? – вновь, теперь уже довольно миролюбиво заговорил Крамарчук.

– Да, по правде говоря, немножко лучше, чем тебе, по лесам замерзая, – ответил рослый.

– Чего загрызаешься? – предусмотрительно толкнул его локтем «семинарист». – По-разному живется, как и вам. Сейчас любая служба – собачья. Ты что же, из десантников будешь или как?

– Из каких десантников? – не понял Крамарчук.

– Ну, тех, что на парашютах, каких же еще?

– Да не знает он про них, – ехидно заметил длинный. – Кто тебя за язык тянет?

– Дай поговорить с человеком, – отмахнулся «семинарист».

– Крикни тем троим, пусть идут к селу, – добавил Крамарчук. – А сами садитесь. Это лучше, чем лежать. Земля нынче сырая.

Они сели спиной к Крамарчуку. Закурили. Но кричать своим длинный так и не стал. Понимал, что пока те трое не ушли, стрелять в них партизан не будет. Если, конечно, и они будут вести себя смирно.

– Так сколько было десантников? Где их выбросили? Ну?!

– Черт их знает, – ответил «семинарист». – Мы только слыхали, что выбросили. И что вроде бы парашют нашли. Больше ничего не знаем. Немцы про это не очень-то болтают. Мы же – люди маленькие.

– Вы не люди, вы полицаи.

– Есть власть, должна быть и полиция. Будто тебе это непонятно? – вмешался длинный. – Припечет – тоже придешь, попросишься.

– А может, и не попросится, – неожиданно заметил «семинарист». – Что-то до сих пор не припекало.

– Тогда ты к ним просись.

– О парашютистах я, допустим, ничего не слышал, – вмешался Крамарчук. – Но о Беркуте кое-что знаю. Где он сейчас? Что гутарят?

– Это о каком Беркуте? Который в немецкой офицерской форме разгуливал по Подольску? – уточнил «семинарист». – Так того вроде бы на тот свет спровадили. Все об этом говорят. Вчера немцы снова леса прочесывали. Пусто.

– А тот немец-связист, что полицая повесил? – возразил длинный.

– Да немец его и повесил. Думаешь, нас с тобой они любят больше, чем партизан? Как только победят, так всех и перевешают. За верную службу. Да идите, идите к селу! – крикнул он, когда те трое опять позвали их. – Покурим и догоним! Слышь, ты нас отпустишь? Будь человеком.

– Может, и отпущу, – неохотно пообещал Крамарчук, видя, что те трое все-таки не уходят, а теперь уже все усаживаются на склоне оврага.

– Пальнешь, опять лес прочесывать будут, – пригрозил длинный. – Да и хлопцы наши вон.

– Плевал я на ваши прочесывания. Ты, «семинарист», подтолкни сюда ваши пушки. Подтолкни, подтолкни…

Рыжеволосый одну за другой перебросил винтовки к ногам Крамарчука и вновь отвернулся. Сержант быстро разрядил их, потом приказал снять и бросить за куст патронташи.

– Как только отойду, возьмете свои пушки и, не оглядываясь, пойдете к своим, – приказал Крамарчук. – Пискните – не уйдем, пока не уложим всех пятерых. Я здесь не один.

– Что, и краля твоя стреляет? – искренне удивился «семинарист».

– Еще лучше, чем я. А теперь, если хотите жить, коротко: что там за история с немцем-связистом? Уж очень она меня заинтересовала.

47

Склоны гор освещались резковатым оранжево-песочным светом – возбуждающе тревожным, предвещающим то ли песчаную бурю, то ли огненный смерч. Зрелище, которое открывалось сейчас Власову, почему-то показалось ему давно знакомым. Когда-то он уже видел и этот закат – с бледновато-багряным, словно бы раскаленным в горне солнцем, лучи которого едва пробивались сквозь крону рощи; и невесть откуда появившиеся крытые повозки, словно бы пришедшие из прошлого века; и эту, похожую на башню замка скалу…

– Что вам чудится в этом пейзаже, генерал? – Прежде чем раздеться, Хейди задернула плотную штору да к тому же заставила Власова отвернуться. Но он не удержался, слегка отодвинул плотную коричневатую ткань и засмотрелся на открывшийся ему горный пейзаж, забыв на какое-то время о том, где он, о съедаемой страстью и нетерпением к женщине.

– Пытаюсь вспомнить, где и когда видел его.

– Уверены, что видели? – сомкнула Хейди руки у него на плече, припав оголенным телом к шершавому сукну мундира. – Именно этот?

– Не этот, конечно. Однако, поди же, не могу отделаться от мысли, что уже однажды…

– Разве что в прошлой жизни. Почему бы не предположить, что в вас вселилась душа древнегерманского воина, что, собственно, определило вашу судьбу. Пейзажи, которые кажутся вам знакомыми, это воспоминания, сон души.

– Вполне возможно, хотя по поводу именно этого пейзажа у меня иные соображения.

Хейди уже постепенно привыкала к тому, что очень часто Власов отвечал резко и общался с ней преимущественно короткими отрывистыми фразами. Вызвано это было, очевидно, не столько языковыми затруднениями, сколько привычным тяготением к армейской лапидарности. Впрочем, ее муж был убийственно велеречив, многословен и по любому пустяку пускался в длинные рассуждения.

«Ты не истинный военный, – бросала она ему в лицо, желая унизить. – В тебе нет офицерской жилки. Нет уверенности в себе, стремления повелевать».