Странники войны

– Но тот, кто рассказывал тебе… Он что, сам видел тело Беркута? Видел, как его хоронили? – с отчаянием спросила Мария.

– Многие видели. Немцы объявили: вот он, Беркут. До этого по селам не раз ходили слухи, что, мол, убили Беркута, взяли в плен, повесили. Теперь – вот он. В этот раз все взаправду.

Мария вдруг тоже опустилась на пол и, привалившись спиной к искореженному ящику, то ли запела, то ли запричитала. Это была какая-то странная плач-песня, без слов, без мелодии. Закрыв руками лицо, Кристич раскачивалась из стороны в сторону и тянула эту свою тоскливую бессловесную песню так долго и заунывно, что Крамарчуку самому захотелось опуститься рядом с ней и тоже завыть, запричитать. Осознав это, сержант с ужасом подумал, что если не успокоит Марию, она просто-напросто сойдет с ума.

– Ну, что поделаешь, медсестра? – присел рядом с девушкой. – Война. Я понимаю… Но ведь все-таки нас еще двое. А ребята наши еще тогда, в 41-м… Какие ребята, а?! Выберемся отсюда, помянем душу лейтенанта нашего, чтобы и на том свете ему так же храбро с чертями воевалось, как с этими нелюдями… – кивнул в сторону полицая. – И еще поживем. Еще как поживем…

Из леса донеслась стрельба. Сразу же послышались выстрелы с другого конца села, из каменистой долины, к которой Крамарчук хотел пробраться, как только стемнеет.

– Хлеб отрабатывают, христопродавцы. Еще, чего доброго, доложат, что и нас постреляли.

– Отпустите вы меня ради всех святых. Я ж никому ничего плохого, – опять заскулил полицай. – Неужели ж вы меня здесь, в этом сарае, как бандиты?

– А схватил бы ты меня там, в лесу? Отпустил бы? Нет! Вот и заткнись! Лучше скажи, что ты еще знаешь о хозяйке этой конюшни.

– А что о ней можно знать?

– Это я тебя спрашиваю, что о ней нужно знать, – подскочил к нему Крамарчук, готовый сорвать на полицае все свое зло за этот несчастливый, проклятый день.

– Знаю только, что вы уже четвертые, кого она выдает. Но тех – наверняка. А с вами что-то не сладилось.

– Она что, на полицию работает? Нет? Агент гестапо? Да не тяни ты козла за шерсть!

– Какой, к черту, агент? Большевики мужика ее и сына в тридцать каком-то там в Сибирь упрятали. Где-то там они оба и остались. Если так, по правде, ни за что упрятали. Работящие были мужики. Из тех, что не к политике тянутся, а к земле.

– Ни за что в Сибирь не упрятывали. Никого. Понял?! Ошибка лишь в том, что мужиков увезли, а ее, контру сарафанистую, оставили. И вот, пожалуйста…

– Долей она обижена… – почему-то решил оправдывать ее полицай. – Сколько их еще потом, после войны, будет… таких, как она!

– Может, и ты тоже из этих, обиженных?!

– О себе молчу. Плакаться-сморкаться в твой рукав не буду. Она же…

– Не знаю я такой обиды, из-за которой можно было бы своих, русских, немцам-оккупантам выдавать. Нет такой обиды. Не может быть ее у человека, который не забыл, в какой земле лежат деды-прадеды его, какую землю он срамит. Понял?

– Пойди объясни это старухе.

– И пойду. Объясню, – вдруг отозвалась Мария. Увлекшись перепалкой с полицаем, сержант упустил тот момент, когда она, успокоившись, закончила свои причитания. Сейчас голос ее звучал холодно, а потому особенно сурово. – Как только стемнеет – все объясню. Мы последние, кого она предала.

– «Объяснить» ей можно только с помощью петли или пистолета, – увядшим голосом молвил Крамарчук. – А посему не твое это дело.

– Так ведь не смогу простить себе, что оставила ее… выдавать всех остальных, кто попытается найти у нее приют.

– Но и я не смогу простить себе, что позволил тебе обагрить руки в крови ее поганой. Нельзя тебе, Мария. Ты для меня… для всех нас, пусть даже мертвых… Словом, как святая.

Сержант уловил, как скептически хмыкнул полицай. Прислушиваясь к разговору партизан, он совершенно забыл о том, что свою вину ему придется искупать еще раньше, чем старухе-предательнице.

– Ты – святая, Мария. И такой должна остаться. Тебя могут убить, ты же – никого. По крайней мере – по своей воле.

Мария удивленно молчала. До сих пор ей казалось, что Крамарчук, наоборот, будет требовать от нее солдатского мужества, чтобы наравне с ним… И мысленно готовилась к этому, считая такое требование вполне справедливым. Оказывается, она все еще плохо знает этого человека. Слишком плохо.

– И все же к ней пойду я, – вдруг возразила сержанту. – Иначе что это за война такая?

51

– Ну что, что? – Скорцени ухватил профессора за грудки и встряхнул так, что чуть было не зашвырнул на старинный диван с резной спинкой, сработанной из мрачного темного дерева.

– Он не готов, – безропотно поправил психиатр серый дешевенький пиджачок, неприкаянно болтающийся на смугловатом тощем теле.

Вот уже две неделя, как доктор Брофман работает под командованием Скорцени, но это первый случай, когда тот позволил себе сорваться. Обычно штурмбаннфюрер СС являл обитателям «Вольфбурга» почти идеальный образец вежливости, которая, нужно честно признать, этому громиле была явно не к лицу.

– Что значит «не готов», доктор?

– Страх.