Странные сближения. Книга вторая (СИ)

— Не подходите к нему, — сдавленно зашипел Кондратий Облепиха, вернувшийся в дом. Его старенькая шинель вымокла так, что в ней легко можно было захлебнуться. — Я вам дам табаку. Это гайдук, талгар. Он чуть меня не зарезал, и сказал, что если я дам ему переночевать, то мой двор не тронут при следующем налёте. Вон, немец ваш к нему и близко не суётся… — (немцем смотритель отчего-то называл Карбоначчо).

Ещё через двадцать минут гостевая комната почтовой станции выглядела следующим образом: Раевский, молча разглядывая карту, сидел у камина; Карбоначчо, восхищённый встречей с соплеменником, объяснял Липранди устройство нового типа английского ружья, доселе в России неизвестного; Пушкин и Бурсук, устроившись друг напротив друга и укрывшись одинаковыми пледами, курили и обменивались вполне доброжелательными взглядами — Пушкин впервые видел настоящего гайдука, а старик впервые видел чиновника, носящего в воротнике кота. Станционный смотритель то возился с самоваром, то, завернувшись в шинель, уходил на конюшни.

Голоса Липранди с Карбоначчо странною мелодией соединялись с шумом ливня, потрескиванием камина, жестяным боем капель о дно ведра, подставленного под прореху в крыше, близкими раскатами грома и дыханием простуженного Облепихи.

Воспоминания о разговоре с П.И.Пестелем, приехавшим в Кишинёв седьмого апреля и девятого апреля нашедшего время для встречи с Пушкиным в заброшенном, но буйно цветущем саду у южной окраины города (привидевшиеся Пушкину в полусне в промежутке 18.03–18.11 на почтовой станции во время дождя):

— Не боитесь гражданской войны?

— Война, разумеется, будет. И кем бы я был, если бы слепо верил, что революция обойдётся малыми жертвами. Вы говорите — страшно ли мне убивать своих же товарищей, потому лишь, что они останутся монархистами? Или страшно ли мне проиграть? Первое мне отвратительно, но при этом и неизбежно. Второго — нет, не боюсь.

— Я скорее говорил о суде, который вас ждёт. Каково будет остаться в веках…

— С руками в крови? Я принимаю это ради того, чтобы руки были чисты у пришедших после меня. В это верил покойный Крепов, верят мои друзья, — видите, я не одинок.

— А чего боитесь?

— Хочется ответить: ничего я не боюсь. (смеётся) Конечно, пугает многое. Пуще всего боюсь высшего суда. Кто-то назовёт меня героем, приведшим страну к новой эпохе, кто-то скажет, что я запустил в России кровавую мельницу, смоловшую много жизней. Всё это верно в какой-то степени. Но если я предстану пред Богом… Всем сердцем, Пушкин, я жажду остаться материалистом в материальном мире, остаться спорной фигурой в истории, нерешённым вопросом моих счастливых потомков. Но разум говорит мне: и ты умрёшь, и если есть Бог, ты ответишь единожды за всё и станешь не вопросом, а ответом, последним и неоспоримым. И как ни хочется мне верить, что у меня есть лишь земная жизнь и земной суд, я допускаю возможность продолжения, и его я да, боюсь.

— Противную сторону не оправдываете?

— Ну вот смотрите, я, конечно, во многом понимаю и могу оправдать монархию. Хотя вы уже, наверное, записали меня в радикалы. Я знаю, что сначала многое будет хуже, чем сейчас. Но этого не хватит, чтобы я отказался от замысла, в котором вижу правду. Князь Крепов очень любил это повторять, а теперь скажу я, такой интересный вопрос: знает ли крепостной о своих страданиях? Нет. Это знаю я. Предложи ему гражданские права — он откажется, он не привык. Но я знаю причину и этого. Наш народ не умеет оценивать, понимаете? Он не связывает власть, ну я обобщу, — благо, в нашем абсолютизме это незаметно получается: не связывает царя с понятием профессионал-непрофессионал. То есть царь не может быть способным к управлению, или неспособным. С ним как с Богом — такой есть, всемогущий, а если о нём плохое подумать, то он накажет, как детей пугают, да? Вот наши цари научились использовать этот приём. Кто любит царя, кроме его близких родственников? Ну вот вы мне скажите — кто? Я имею в виду: не одобряет, не осознанно поддерживает, не соглашается с его политикой, а просто вот любит, как человека только. За то, что он весь такой. Любит царя только прощённый преступник. В этом самая суть любой подлой власти — заставить нас с рождения чувствовать себя прощёнными преступниками.

— А вы сделаете всех знатоками политики?

— Это, конечно, невозможно. Я покажу, что нет царя, а есть президент — политическая фигура, которую нужно оценивать. Которая не «даётся свыше», а является отражением народной воли. Не воли, которую я сам себе представляю, а той, которую народ сможет без страха высказать. Я даю выбор, которого раньше не было. Уберите этот ваш анахронизм (закрывает камеру ладонью).

— …Есть ещё какие-то планы на меня?

Пестель остановился у заросшего диким стелющимся виноградом забора.

— Пока никаких. Живите мирно, наблюдайте. В июне будет собрана армия, — Пестель погладил шершавую ветку айвы и отряхнул ладонь от сора и муравьёв. — Если к тому времени Ипсиланти с Владимиреско одержат хотя бы одну крупную победу, греки и все, кто поддерживает их, будут и на нашей стороне.

— Когда же революция?