Странные сближения

— Братцы, грудью послужите, гряньте бодро на врага… — послышалось вдруг. Пел во сне Денис Давыдов, и из другого конца комнаты ему, так же во сне, вторил Василий Львович:

— И вселенной докажите, сколько Русь вам дорога… Посмотрите, подступает к вам соломенный народ…

От этого странного дуэта, короткого и некрепкого сна и утреннего сердцебиения Пушкина обуял ужас.

— Крепов, — прошептал он, пряча голову под уголком покрывала, — где Крепов?

— Кто его знает, — ответило соседнее кресло бесстрастным голосом Дубельта. — Собирался в Москву.

— Благодарю, — Пушкин, понемногу успокаиваясь, пытался выровнять сбившееся при пробуждении дыхание.

— Везёт же на лунатиков, — сказало кресло, шевелясь и вытягивая ноги в белых адъютантских штанах.

* * *

Спал в это время и ямщик Петька. Снилось ему всегда одно — дорога впереди и поля (реже — прозрачные рощицы), плывущие мимо. Посмотреть со стороны — никто не узнал бы, что Петька спит. Глаза его были открыты и будто застыли, не чувствуя ни ветра, ни утомления.

Ямщик не знал ни о Пушкине, ни о ком из Давыдовых, ни о революционном заговоре, не знал он даже слова «революция». Единственным, что роднило его с прочими нашими героями, была восьмилетней давности война с Наполеоном. Отец Петьки — старый крепостной Фёдор Титов — бился тогда рядом с Денисом Давыдовым и даже был с ним знаком. После войны Фёдор вернулся домой и переехал со своим барином в Киевскую губернию, куда увёз и подрастающего сына, вскоре определённого нести ямскую повинность. Впрочем, никакого отношения к нашей повести эти давние дела не имеют.

Чудовищный грохот вырвал Петьку из дорожного сна, а мгновение спустя карету мотнуло и начало заносить вбок.

— Э-э-э! — э! — заорал Петька, дёрнув вожжи на себя. Лошади, испуганные громом, рванули с места, одна споткнулась и, судя по тому, как подломилась её нога, встать бы уже не смогла. Вторая, запряженная с ней в пару, заржала и потянула карету с дороги. Снова раздался звук — менее громкий, но неприятно напоминающий треск ломающейся оси. Экипаж вынесло на обочину; колесо, попав в придорожную канаву, слетело; карета качнулась; переломилось дышло, и Петька удивлённо проследил за тем, как, покинув привычное место, уходит вбок и вверх земля.

Он упал на самый край канавы, чудом не погребённый под опрокинувшейся каретой.

Услышав за спиной шаги и поняв, что звук, разбудивший его, был выстрелом, Петька закричал, пытаясь подняться:

— Пощадите! Пощадите, ради Христа, нет у меня ничего! Денег не везу никаких, столичного князя везу, а при нём ничего, только сапог шесть пар! — слишком поздно до ямщика дошло, что удивительная, хоть и правдивая новость, сообщённая им (а и правда — зачем столичному князю шесть пар сапог, и ничего кроме них?), была вполне достаточным основанием для убийства. Тут и за одну пару лихие люди могли, не моргнув, зарезать.

— Не губи… — выдохнул он и, всхлипнув, замолк, только запрокинул голову как мог далеко, чтобы не чувствовать приставленного к горлу ножа.

Предательство Черницкого — следа нет — о любви — Орлов приехал — вести из Москвы

Он меня не повстречает

Никогда в аллеях сих.

А.Е.Измайлов

Воистину, — как говорили в Киеве Пушкину, — блажен умеющий заглядывать в грядущее, из смутных наших времён, из дня сегодняшнего — вперёд, как плёнку перемотать, миновав положенный порядок смены дней; но предвидение, — это тоже говорили в Киеве — удел немногих. А кто во всём свете эти немногие? Допустим, мы.

Утром после встречи с Денисом и компанией Пушкин написал и отослал в Петербург письмо — то самое, что обсуждалось в кабинете Каподистрии во время прошлого нашего визита в февраль 1821 года. Заглянем в будущее снова, ибо события, случившиеся в Петербурге, непосредственным образом следовали из Киевских и происходили неделю спустя лишь по причине метели, задержавшей почтовый экипаж на пути к Петербургу.

— Надеюсь вы понимаете, — сказал Капитонов, кривясь, точно от горечи во рту, — что никакой дуэли не будет? Во-первых, я не оскорблял ни вас, ни Каподистрию, во-вторых, подумайте, что грозит нам, если кто-то узнает…

— И всё же я буду настаивать на поединке.

— Господин Черницкий, какая муха… Что с вами приключилось? Да, нашему статс-секретарю выпало несчастье быть либералом и греческим патриотом, и при этом, заметьте, он честно служит и не позволяет себе слабости. А вы любите его настолько, что готовы рисковать жизнью?

— Не оскорбляли… — Черницкий нахмурился. — Да, пожалуй. Ну так слушайте, господин камергер: я считаю вас ослом. Нет, не ослом. Бараном! Довольно?

Капитонов молча развернулся и вышел из здания.

— Трус! — крикнул Черницкий, догоняя его. — В сраженьи трус, в трактире он бурлак, в… где-то там, не помню, он подлец, в гостиной он дурак.

Камергер замер.

— Может быть, это ваше? — спросил он, не оборачиваясь.

— Француза.

— Жаль, я едва не поверил, что и вы хоть в чём-то талантливы. Вы хотите вывести

меня из себя — зачем?

— Вы будете драться или лишитесь чести.