Странный гость

Это очень приятно, — сказал Николай, — я рад за них. Но в своем собственном доме я бы тоже хотел отдыхать. Идешь с работы и никогда не знаешь, кого увидишь в кухне или в туалете…

— Ты — эгоист, — заявила она. — Актеры народ особый, в любой дом они не пойдут, а уж если их тянет сюда — это надо ценить!

— Я ценю, — вздохнул он, — но сил больше нет, понимаешь?

— Ладно, не переживай, я постараюсь.

Но через несколько дней они снова явились после спектакля, вечером, правда, какие-то необыкновенно притихшие, и Люда на ухо сообщила ему, что сегодня хоронили дядю Пашу, старого гардеробщика, который сорок лет проработал в театре, «самого Зубова раздевал».

«Ну, поминки, такое дело…» — подумал он и вышел к ним со скорбным лицом. Они чинно расселись, выпили молча, потом кто-то прощальное слово сказал, снова выпили… Потом стали вспоминать забавные случаи из жизни дяди Паши, потом пошли анекдоты, не имеющие к дяде Паше никакого отношения, а потом — будто прорвало — такого гогота еще не было…

— Разрядка! — объяснила ему Люда в коридоре, куда она выбежала, чтобы отдышаться.

На следующий день у них состоялся крупный разговор. Он сказал, что если так будет продолжаться, уйдет из дома. Она заявила, что он обыватель, мелкая душа, что ему не понять широту актерской натуры, но раз уж он такой — ладно, больше у них собираться не будут. Только ему же хуже придется.

Действительно, сборища у них прекратились. Собирались теперь у Алика, собирались у Толика, Люда нередко приезжала в два, в три часа ночи, а то и оставалась там до утра. Теперь он понял, что значит «хуже придется» — бегал по ночам к автомату, звонил Алику, Толику, узнавал, что она там, успокаивался немного, потом ходил возле дома — встречал. И думал: может, действительно, уж лучше бы здесь собирались.

В сущности, все они были неплохие ребята — приветливые, веселые, неистощимые на выдумки. Каждый раз, когда он звонил, беспокоясь, они звали его к себе: «Хватай машину, старик, езжай к нам, не пожалеешь! Мы тут такой капустник сварганили — живот надорвешь!»

Или: «Старик, извини, ради бога, ну не можем мы ее сейчас отпустить, сам знаешь, — сдача внепланового на носу. Мотай сюда, к нам, что ты там киснешь!»

Иногда он не выдерживал одиночества, и вправду «хватал машину», приезжал. Его встречали преувеличенно радостными возгласами, словно только его и ждали, кидались на шею, обнимали, целовали (у них вообще было принято целоваться при встречах), освобождали место, усаживали и тут же о нем забывали, продолжая свои темпераментные разговоры, в которых постороннему ему трудно было понять что-либо: Достаточно было какого-то одного намека, чтобы он вызвал бурную реакцию взрыв хохота или негодования. Тут же по ассоциации кто-то произносил другую фрау, и она вызывала еще большее оживление.

Все разговоры, как правило, вертелись вокруг театра, очередной постановки, только что прошедшей репетиции или спектакля. Они понимали друг друга с полунамёка, с одного взгляда, они жили одной жизнью, все знали друг о друге, это была одна Семья. И Светланов, хотя и сидел рядом с ними, как свой, очень скоро начинал ощущать, что он все-таки посторонний. Видимо, черта, отделявшая сцену и зал, незримо проходила здесь тоже. И Люда, сидящая совсем рядом, тоже была по ту сторону. Перешагнуть эту черту не удавалось. Чтобы как-то приблизиться к Люде, войти в эту жизнь, он даже стал иногда приходить на репетиции, тайком проскальзывал в зал, садился в дальней углу или стоял за портьерой, наблюдал, как рождается то, что потом превращается в праздник.

То, что приходилось видеть, было далеко не праздничным — это был тяжеленный труд, в самом прямом смысле, — с потом, слезами, надеждой и отчаянием, и, наконец, с робкой радостью, когда в конце концов начинало получаться что-то.

Он поражался фанатической преданности этих людей своему делу.

Днем плановая репетиция, вечером — спектакль, после спектакля иногда еще репетиция — молодежь готовит внеплановый спектакль. Еда — на ходу, что у кого есть, все делится по-братски, зубрежка роли — на ходу и ночью, перед сном; сон, — четыре-пять часов, а роль не получается, хоть убейся… И вот уже режиссер, сам измочаленный от бесплодных попыток, хрипит в микрофон что-то обидное, отшвыривает стул, идет разъяренный по пустому залу.

И тогда, сквозь слезы, раздается со сцены отчаянный крик: «Не могу я больше! Не могу, понимаете?! Снимайте меня с этой роли!»

Великолепно! — гремит вдруг режиссер, застыв на полдороге с поднятой рукой. — Закрепить вот так! Повторить!

И все начинается сначала.