Странствие бездомных

В середине 20-х стало оживать искусство: смолкли пушки — заговорили музы. Образовался какой-то просвет тишины и мира, подобный тому, что случается в природе перед сменой погоды, — благостное затишье. В литературе, в театре засверкали таланты, появились новые имена.

Мы увлекались совершенно разными явлениями в театральной жизни: постановками Всеволода Мейерхольда и игрой гениального актера — Михаила Чехова на сцене МХАТа Второго.

У Мейерхольда всё было ново, неожиданно, дразнило парадоксальностью. Нет занавеса, сцена открыта, готовится на глазах у зрителя. Вместо привычных декораций — интерьеров или пейзажей — конструкции из металла и дерева. Мизансцены порой походят на цирковые номера. Все, что раздражало старшее поколение, нравилось нам, хотя порой озадачивало. Зачем, например, зеленый парик на голове гимназиста в «Лесе» Островского? Почему «Горе от ума» надо назвать «Горе уму», хотя сам Грибоедов отказался от этого — смысл-то различный? Из работавших в театре Мейерхольда запомнились актеры И. Ильинский и Э. Гарин, хотя даже ролей не назову. И еще — Зинаида Райх, красивая женщина и плохая актриса.

Зато Михаила Чехова запомнила во всех виденных мною ролях. Последовательность спектаклей забыла; вспомню, может, не по порядку: Фрезер («Потоп»), Гамлет, Хлестаков, Эрик XIV, Аблеухов («Петербург»). Чехов был уникальным актером, ни с кем из виденных мною в жизни сравнить его не могу. Творческая энергия его была неистощимой, на каждом спектакле мы наблюдали, как он создает роль (образ). Он варьировал игру, любил импровизацию, менял мимику, интонацию. В общем, был актером-творцом — актером «нерва», — Артистом с большой буквы.

На некоторые спектакли с Чеховым мы ходили по два раза. Денег на театр при всей щедрости Нининых родителей не хватало, и мы брали дешевые билеты. В здании бывшего театра Незлобина, налево от Большого, было немало так называемых неудобных мест, с которых, попросту говоря, сцены не видно вообще. Приходилось стоять все действие где-нибудь у колонны или в проходе. В антракте отсиживались в фойе, а потом едва добирались до дома — так гудели ноги. Но мы мирились с этим, наслаждение от игры Михаила Чехова искупало всё. Вероятно, он убедил меня раз навсегда, что главное в театре — актер.

Из театральных впечатлений тех лет запомнилось еще два. На премьеру «Принцессы Турандот» Вахтангова повел меня отец. Возможно, это было еще в школьные времена. Я так веселилась, так ликовала и смеялась на этом живом и праздничном спектакле, что папе приходилось приглушать мои восторги. В амфитеатре, где были наши места, стояли тогда деревянные неокрашенные стулья. Из этого я заключаю, что театр только-только начинал жить. Да, конечно, это было в мои школьные годы, но «Принцесса Турандот» пережила мою юность.

Второй примечательный поход в театр был с мамой, но инициатором была я. Это были «Дни Турбиных» в Художественном. Премьера прошла в октябре 26-го, и в начале зимы вся Москва гудела о необыкновенном спектакле, который потрясает зрителей. Говорили, что в зале плачут, рыдают и даже падают в обморок. За билетами — очереди. Ранним утром я отправилась к театру, очередь уже стояла. Билеты мне достались плохие, на самом верху, на балконе, да еще сбоку. А может, это был мамин приказ сильно не тратиться, и даже не приказ, а просто не хватало денег.

Я не читала еще романа «Белая гвардия», содержания пьесы не знала и о Булгакове вряд ли слышала. Говорили: пьеса — «о белых в годы Гражданской войны» или что-то в этом роде.

Смешно вспоминать, как я заставила маму перед уходом из дома выпить валерьянки. Она не хотела, но я была настойчива — это вовсе не было заботой о мамином сердце, я просто боялась, что мама вдруг там, в зале, среди людей, заплачет… Тогда я ужасно стеснялась всяких публичных «выступлений» и проявлений чувства, а раз там «все плачут» — значит, такая опасность есть. О себе я не беспокоилась: плакать в театре? Никогда!

Не отрываясь от сцены, простояли мы в левой стороне, в самом углу балкона, все три действия, — наши места были во втором ряду, откуда ничего не видно. Мне было совершенно безразлично, что там, где-то за сценой, идет Гражданская война — белые, красные, немцы. Всё это было в настоящей нашей жизни в Киеве, а здесь я жила в семье Турбиных, в уюте и тепле дома, где украшают елку, где поют под гитару, поднимают бокалы с дружескими тостами и все любят друг друга. Меня очаровал милый растяпа Лариосик (Яншин), я сразу влюбилась в обаятельного искрометного Шервинского (Прудкин). Все актеры в этом спектакле были талантливы и молоды, и он весь звучал для меня жизнеутверждающе, несмотря на смерть Алексея Турбина (Хмелев), звучал мажорно, вопреки снежной и прочим бурям за окнами этого дома. В общем, я была в восторге, никакого желания плакать не испытывала, была поглощена игрой и не слышала зала. Жаль, но не могу вспомнить, как приняла этот спектакль мама.