Странствие бездомных

Невозможно перечислить все новинки, вспомнить всех современных писателей, нас тогда занимавших. Но вот одно из ярких воспоминаний — впечатление от первых глав «Тихого Дона», публикация которого началась в каком-то журнале. Мы были потрясены яркостью письма, пластичностью образов. Кто же этот новоявленный великий писатель? По нашим тогдашним представлениям, он должен быть зрелым, если не старым — ведь проза эта, нас восхитившая, все же ощущалась нами как «старая», отличалась от «новой», какой мы отдавали предпочтение. Старались представить автора. Гадали: казачий атаман? Не подходит — ему подобает больше сабля, чем перо. Сельский учитель? Не тот уровень. Нас больше устраивал таинственный Путник, который порвал с прошлой жизнью и осел в казачьей станице. Муся Летник фантазировала: может, в Путнике воплотился дух Толстого? Мы не соглашались: дух Толстого — больше. В общем, нас не устраивало, что автор великого романа — простой комсомолец, наш сверстник, попросту говоря, «свой парень». Последнее даже как-то обижало: почему-то никто из нас не писал подобного.

В последующие годы я не раз перечитывала «Тихий Дон» и, когда начали появляться в печати сомнения в авторстве Шолохова, вспомнила наши студенческие рассуждения. А так как мне всегда хочется иметь собственное мнение о предмете, я взяла с полки «Тихий Дон» (издание 1947 года) и перечитала на этот раз с карандашом в руках. В тексте романа ясно видны два слоя (стилевых, идейных). Нет сомнения, сам текст обнаруживает двух писателей, совсем разных. Один из них Автор (г-н Икс), другой — соавтор, Михаил Шолохов, способный литератор. Мы ведь чувствовали тогда, что он «наш парень», по возрасту наш. В романе ощутимы два возраста, два социальных типа, два мироощущения. Меня не убедит никакой компьютерный анализ, сделанный как будто в Швеции, что текст принадлежит одному человеку. А все, что выявили исследователи нашего, уже свободного времени, подтверждает мою уверенность.

В 29-м году Высшие литературные курсы закрыли. Причины были — одни назывались, другие замалчивались. Непосредственной причиной, на которую и отреагировали оперативно, было трагическое происшествие и начатое уголовное дело.

Весной мы переходили на третий курс, первокурсники — на второй. Они отметили это вечеринкой. На этой вечеринке была изнасилована девушка.

Мы ее знали, вернее, видели. С первого дня появления она обратила на себя всеобщее внимание. Помню, как наши однокурсники советовали нам пойти посмотреть на «штучку». Складненькая и хорошенькая, она притягивала необычностью своего облика: кожаная куртка, очень короткая юбочка, высокие сапожки и кепочка набекрень поверх кудрей на гордо поднятой головке. Некий прообраз Комиссара из «Оптимистической трагедии» Вс. Вишневского.

Вот она-то и оказалась жертвой перепившихся парней. Вернулась поздно ночью домой и застрелилась. Отец ее, какой-то крупный военный, имел дома оружие. Дело получило громкую огласку, выводы были незамедлительны.

В разнородном обществе курсов существовали дух литературной богемы и запашок нэповской гнильцы, с которыми удивительно сочетался здоровый комсомольский взгляд на «половой вопрос». Но главным, на чем погорели Литературные курсы, было «скопище чуждого элемента» — отвергнутые, непринятые и просто «другие», которые определялись хозяевами жизни как потенциальные враги.

Косой, подозрительный взгляд захватчика, завладевшего чужой долей, — ему всегда чудится в каждом движении угроза. Для комнадзора курсы были не столько садом, где вырастают молодые литературные силы, сколько рассадником мешающих строительству новой жизни — где уж с ними осуществлять постановление ЦК ВКП(б) «О политике партии в литературе» (1925 г.).

Друзья на всю жизнь

Самую крепкую дружбу подарила мне юность. О школьных друзьях я рассказала, а вспоминая Литературные курсы, назвала своих подруг. Наша четверка была ядрышком, которое выделилось из курсовой компании; вчетвером прошли мы через всю жизнь, перенесли вместе общие беды и те горести, которые выпадали каждой. И радости — а их было немного — тоже переживали вместе. С годами мы стали совсем родными. Конечно, у каждой из нас были еще друзья, приобретенные в разные годы, некоторые из них становились общими знакомыми, но никто и ничто не ослабляло уз, связывающих четырех подруг.

В 29-м году мы решили сфотографироваться — курсы закрывались, ожидались разлуки, об одних мы уже знали, другие оказались неожиданными. В общем, снялись мы вовремя.

На этой большой фотографии («кабинетной») мы милы и привлекательны по-разному, как это было и в жизни.