Странствие бездомных

Вскоре меня вызвал мамин следователь — Корнев или Корнеев, ярко-рыжий, почти морковного цвета молодой человек. Я боялась, ждала «страшных» вопросов, вроде того: «Видели ли вы когда-нибудь „Соцвестник“?» или «Не давала ли мать вам каких-либо поручений?». Но все вопросы Рыжего крутились вокруг наших воронежских общений — кто у нас бывал («все бывали»), о чем говорили («да обо всем на свете»), кто к вам приезжал («две мои подруги») и т. д. Рыжему желательно было знать, где я бывала, с кем общалась. Тут я «заложила» обоих редакторов — и Глазера, и Брауна (оба — члены ВКП(б)), с обоими мне случалось побывать в театре и на концертах, оба были моими поклонниками, что мне надоедало. Перед Рыжим я, развивая тему, создавала образ легкомысленно-веселой девицы. Он не отпускал меня часа два, и, хотя разговор шел в духе непринужденной беседы, я уже стала уставать от этой игры, но для него, думаю, это было скорее развлечение, чем дело. Нужно ли было Рыжему что-то от меня узнавать, ведь всё было предопределено заранее и все ссыльные везде и всюду были виноваты навсегда. Кто кого «обошел» на этом допросе — не знаю. Мне тогда казалось, что ловчее была я, но теперь думаю, что этот допрос был простой проформой.

Получив от Рыжего пропуск с подписью на выход, я вздохнула с облегчением. Оказалось — напрасно. Следователь сообщил в издательство о моем «истинном лице» — не только об арестованной матери, но и о муже, отбывающем заключение в политизоляторе (в «беседе» эта тема не затрагивалась — очевидно, он приберег ее «на сладкое»). И то, что мне пришлось перенести на работе, было гораздо тяжелее допроса.

Теперь уже мало кто знает, что такое «чистка». Это прилюдное, на общем собрании, изобличение «чуждого», «неблагонадежного», «недостойного», пролезшего в ряды «достойных и благонадежных». Вопросы с подковырками, укоры — от самых простых: «как вам не стыдно…» — до развернутых в обвинительные речи: «как вы осмелились скрыть, не сказать, не признаться…» (кстати, анкета тогда не заполнялась). Соревнование в неприязни, в желании стукнуть посильнее. И трусливое молчание сочувствующих коллег. В общем, гнусная акция коллективной порки, в которой унижены все. Все, кроме ведущих спектакль по разработанному комнадзором сценарию.

Я сидела молча, лицо мое пылало — не от стыда, от возмущения. Мне дали последнее слово. Может, ждали раскаяния? В чем же? Я сказала только семь слов: «Я любила работу и, кажется, работала хорошо».

Много лет хранилась у меня «Расчетная книжка работника издательства „Коммуна“» с отметками о повышении, о прибавках к зарплате. Была ли отметка об увольнении или я обошлась без расчета? Не помню.

Осенью 1931 года Воронежским ГПУ был вынесен приговор. Все получили по три года ссылки в разные места Сибири и Средней Азии. Маме достался Казахстан, город Кокчетав, тогда — грязная дыра в Карагандинской области. Сене Саудо — Сибирь, под Тюменью. Саша Константиновский получил Красноярский край.

Судьба Александра Михайловича повторяет судьбу тысяч и тысяч интеллигентов, способных с молодых лет самостоятельно понимать и верно оценивать действительность. Как раз это качество, поднимавшее человека над массой, над толпой, обрекало множество умных и честных людей, обеспокоенных положением России, на бесконечное преследование со стороны властей и, в конце концов, на уничтожение. Я назвала Сашу полным именем, потому что живет теперь другой Саша Константиновский, его сын, Александр Александрович, вернувший себе имя отца.

Недавно, в 1994 году, Саша-сын съездил в Курск, где последний раз, в 1937 году, был арестован отец. Получил из архива Курского КГБ для ознакомления «Дело Константиновского A. M.». Разрешили делать выписки (копию не снимать!). Со своими выписками Саша познакомил меня. Мне хотелось, чтобы сын сам написал о своем отце, хотя бы для «Мемориала». Но все же здесь, пусть коротко, расскажу, что помню и что узнала от Сашимладшего.

Каким я увидела Сашу-старшего в год нашего знакомства в Воронеже, я уже рассказала. В 29-м году в Воронеж приехала Лена Сытина навестить меня и школьную свою подругу Наташу Саблину, высланную из Москвы «за мужа», отбывавшего ссылку в Сибири. Наташа болела туберкулезом — может, поэтому к нему и не поехала.

Лена и Саша полюбили друг друга и вскоре поженились. Она переехала в Воронеж, снимали комнату, как и все ссыльные, в частном доме. Лена устроилась на работу к нам в издательство, тоже корректором. Работал и Саша — конечно, статистиком, хотя мог бы применять свои обширные знания в экономике.