Странствие бездомных

По сохранившемуся в памяти подруг ходу событий Лена распрощалась с Курском в тот же год. Однако Саша-сын настаивает, что это случилось почти через два года. Я в этом сомневаюсь, но понимаю, что точные даты не так важны, как конечный результат. Семья Саши Константиновского, благодаря решительным действиям родных, была спрятана от костлявой лапы Кащея.

Со временем фиктивный брак стал настоящим. В 1946 году Лена родила Андрею Сергеевичу сына Колю. Беэр воспитывал троих сыновей, был им добрым отцом; вместе с мальчиками росла и дочь Марии Васильевны. Муха больше замуж не вышла. Она легко отдала Лене мужа, потому что очень любила сестру и не очень любила его. Беэр, конечно, был счастлив. Еще на курсах он был влюблен в Лену, но безответно. Спасая Лену с детьми, он доказал свою преданность, больше того — самоотверженность. В то страшное время приближаться к пострадавшим боялись порой даже близкие. Так, старший брат погибшего Саши, узнав о его аресте, оборвал всякую связь с Леной. Чувство благодарности перешло у Лены в привязанность, а со временем пришла и любовь. Но я знаю: будучи любящей и заботливой женой Андрею Сергеевичу, Лена никогда не забывала Сашу.

С Леной, с Мухой, с Беэром мы были друзьями всю жизнь. Уже много лет спустя после страшных событий у нас с Леной произошел разговор по душам. Было это в маленькой квартирке Беэра, полученной им от работы, на Часовой улице, в хрущевские годы, когда уже прошла волна реабилитации, когда Лена уже получила справку о невиновности погибшего мужа. «Не хочешь ли ты вернуть имя отца хотя бы одному из Сашиных сыновей? — спросила я. — Подумай: погиб человек, и на земле не осталось следа — ни могилы, ни надгробья, даже имя его исчезло из жизни». Не помню, что тогда ответила Лена, — кажется, она уже думала об этом сама. Через несколько лет старший, Александр, вернул себе имя отца. Привязанность его к А. С. Беэру сохранилась. Но родного отца он не забывал, а когда подрос и узнал всю правду, к этой памяти прибавилось и живое, горячее чувство.

Полвека спустя отправился сын в Курск знакомиться с «делом» отца. Провести часы над страницами, лежащими в папке со штампом «Хранить вечно», было нелегко. Не сообщение о гибели, а ощущение самой гибели было заключено в этой папке.

Сотрудники Курского КГБ предупредительно вежливы к родственникам репрессированных. Внимательны, сдержанны, как посторонние, попавшие на чужие похороны. Они не виновны в этой смерти, но все же сознание вины коснулось их. Может, поэтому внимание лейтенанта к Константиновскому-младшему выходило за пределы обязанностей клерка. Лейтенант повез Сашу к месту массового захоронения расстрелянных, на берег Сейма, где на склоне долины, в сосняке, был в начале 90-х годов вскрыт ров с останками сотен убитых. Он объяснил Саше: таких мест под Курском много, это — ближнее. В могиле немало казненных по 58-й статье, сказал лейтенант. Предположение обосновано так: среди останков, лоскутов истлевшей одежды нашлись в немалом количестве зубные щетки. Никакой улыбки не вызывает это умозаключение. Наоборот, от него еще сильнее щемит сердце. Да, конечно, они правы: кто с детства приучен чистить зубы, кто не может отказаться от этой привычки даже в тяжких обстоятельствах? Конечно, интеллигент. Кто всегда виноват перед советской властью? Интеллигент. Кого с ненавистью истребляли коммунистические вожди? Всё его же — интеллигента.

Приходивших на эту могилу родных утешало, хотя и слабо, одно: большой деревянный крест на склоне холма осеняет захоронения. Кем он поставлен и когда — Саша не спросил. Раскаявшимися? А кто у нас каялся? Потомками? Вряд ли: они приезжают сюда по одному из разных краев в разное время. Вернее всего, сделан и поставлен этот крест здесь местными жителями, оказавшимися в соседстве со страшной могилой. Господи, хоть смерть и могилу научились уважать одичавшие за семьдесят лет комнадзора люди. Кажется, это первое человеческое движение, пробудившееся в нас. Какая печаль!

Воронежское «дело» закончилось в 1931 году. Всех получивших ссылку в разные места сначала отправляли в Москву. Перед этапом дали свидание. Мама просила меня сразу же уезжать. Наше свидание было еще до «чистки», и я колебалась — не поработать ли еще здесь? Не знаю, удастся ли устроиться в Москве, да и неясно было, где мне там жить. В нашей комнате — Людмила с мужем, но дело было не в этом, а в том, что возвращаться домой было опасно — ведь туда привозили повестку на Лубянку. Правда, с тех пор прошло два года, может быть, и забыли обо мне, но сосед-гэпэушник мог напомнить. От всего этого я и была в некоторой растерянности, а подробно обговорить всё с мамой на свидании было невозможно — тема закрытая, да и времени мало. Надеялась, что меня примет папа, но ведь я их буду стеснять: комната-то одна. Всё это я думала-передумывала, но «чистка» решила всё. Я осталась без работы, я обижена. Воронеж меня изгонял.

Раздав нашу скудную утварь оставшимся знакомым, я поехала «домой». Все же Москва — дом, хотя дома в Москве у меня нет.