Странствие по таборам и монастырям

Парень в зеркалах был, как выяснилось, диджеем Коммунистом (впрочем, он, кажется, никогда не читал Маркса, а прозвище свое получил по каким-то внеполитическим причинам), и он следовал в Республику Радости вместе с автофургоном и компанией, состоящей из четырех очень веселых девочек и двух внешне замороженных, но внутренне тоже очень веселых мальчиков. Еще с ними ехал совершенно крошечный и совершенно тихий старичок-толстячок, судя по глазам, совсем не в этом мире обретающийся, о котором рассказали дорогой, что он служил священником в каком-то глухом углу, а потом вдруг сошел с ума и теперь тусуется с молодежью. Этому блаженному и беспризорному старичку Коммунист даже выправил липовые бумаги, из коих следовало, что старик приходится Коммунисту двоюродным дедушкой и находится у него на попечении. Коммунист и правда пекся о старике и всюду возил вместе со своей командой, как битлы возили с собой безумного дедушку в фильме A Hard Day’s Night. Этот человек-амулет всем дико нравился, все его обожали, и он всех обожал. В фургончике все обожали всех. Атмосфера любви, совершенно непривычная для Це-Це, начала медленно проникать в его мозг. Она казалась ему столь же поразительной, как соль на травах или как безнаказанное умыкание белого велосипеда.

– Как тебя зовут? – спросила его одна из девушек.

– Меня зовут Цыганский Царь, – ответил Цыганский Царь.

– Разумное имя, – заметил на это мудрого вида парень с выбритой налысо головой и татуировкой в виде скарабея на макушке. – Это имя говорит о том, что ты не считаешь себя цыганским царем. Ведь если бы ты считал себя цыганским царем, ты выбрал бы себе другое имя. Например, ты назвал бы себя Мельхиседек – так звали вечного цыгана из романа Маркеса.

– Хоть я Маркса не читал, но Маркеса обожаю, – откликнулся на это диджей Коммунист, не отрывая взгляда от бегущей навстречу дороги.

– Маркес тоже был коммунистом, – сказала одна девочка.

– Зато у Маркса была пиздатая борода, – заметила другая.

– Борода у Маркса была охуенная, – отозвался парень со скарабеем на темени.

– Так все же пиздатая или охуенная у него была борода? – хохотали девочки.

– Борода у Карла Маркса была мегапиздатая и мегаохуительная, – торжественно провозгласил Коммунист, не оборачиваясь.

– Да не может такого быть, чтобы цыганского царя звали Цыганский Царь, – педантично продолжал развивать свою мысль парень-Скарабей. – Ты скромный и трезвый человек, иначе звался бы Мельхисидеком. «Цыганский царь Мельхисидек» – это звучит! А друзья и подруги звали бы тебя просто Мельх.

– Мельх! Мельх! – звенел по фургону упоенный и серебряный смех веселых девушек.

Так, подружившись, со смехами и хохотами, то и дело врубая различный музон, куря сигареты и болтая, домчались они до места, и вскоре Цыганский Царь узрел грандиозные врата из ракушечника, к которым поднималась гигантская лестница из плит, по чьим слоновьим ступеням струились туда и обратно ярко одетые и взбудораженные человеческие существа. А за вратами вздымались лазерные лучи, уходящие в бездонное потемневшее небо, и там эти лучи бродили, становясь невидимыми и потерянными, пытаясь найти нечто крошечное, точечное, как острие иглы, пытаясь нащупать свою микроскопическую цель, заброшенную в далекие ледяные просторы. За вратами большой рейв, где работало одновременно около пятнадцати танцполов с постоянно сменяющимися диджеями, сотрясался и вибрировал, вырабатывая из смешанной массы электрических звуков нечто вроде гигантского электрического купола или пузыря, что воспарял над рейвом, как ядерный гриб, а его основание утопало в потоках и вихрях разноцветного тумана.

Вскоре Цыганский Царь уже самозабвенно танцевал в этом пестром тумане, и другие танцующие, скачущие, гнущиеся и ликующие тела вокруг него выступали из тумана и таяли в нем. И теплое плоское море с таинственным одобрением взирало своим единственным и всеобъемлющим соленым глазом на прыжки и вращения тел и лучей, на озаренные постройки, на куполообразные платформы в море, возведенные лишь для звука и танцев.

Море одобряло деятельность специальных машин, предназначенных для того, чтобы заполнять туманом пространство танцполов, сладковатый запах этого дискотечного тумана смешивался с соленым дыханием волн, и море, великое море, желая принять участие в радостном упоении танцующих, медленно гнало к берегу йодистые скопления своего собственного тумана, поглощающего далекие огни. Утром, когда сияние рейва погасло, остался только бесцветный морской туман, нежно и отстраненно обнимающий все на свете. И в этом тумане, словно выброшенный волнами Одиссей, спал на песке Цыганский Царь, который танцевал всю ночь.

То утро Рэйчел Марблтон встретила также на пляже, в курортном городе Пуле. Ее белая кожа, как часто бывает у рыжих, не переносила загара, поэтому она полулежала под тентом в тени с ноутбуком на коленях. Утро в Пуле выдалось отнюдь не туманное, а очень жаркое и ясное, людей было очень много, но Рэйчел сосредоточенно перечитывала начало своей статьи, где она писала о работах Анны Вероники Янсен.