Странствия Шута

Таким образом, Любимый остается единственным представителем своего рода, упомянутым в наших записях. Все наши усилия получить от Любимого приплод оказались напрасны. Он упрям, временами жесток, склонен спорить со старшими и заражает этими дурными качествами других Белых, если позволить ему общаться с ними. Когда было решено отметить его таким образом, чтобы его легко можно было узнать, куда бы он ни направился, он сопротивлялся нанесению татуировки и даже пытался выжечь законченный рисунок с собственной спины.

И пусть это крайняя мера, но, по моему мнению, от него следует избавиться. Даже записи его снов должны быть изъяты из общей библиотеки и помещены отдельно, ибо я не считаю, что им можно доверять. Он не выказывает никакого уважения и настроен до крайности мятежно. По глубоком размышлении я утверждаю, что он не может быть полезен нам. Хуже того, он будет только вредить, сеять раздоры и нарушать покой и устои Клерреса.

Яриэль, Слуга

Первый день после побега от Двалии был для нас с Шун очень трудным. Мы нашли хвойное дерево и спрятались под ним, в глубокой снежной яме вокруг ствола, прижимаясь друг к дружке и дрожа от холода и страха. У самого ствола снега не было совсем, только толстый слой опавшей хвои. Склоненные к земле ветви были как стены шатра. Наши следы, ведущие в это убежище, мы скрыть никак не могли. Оставалось только надеяться, что нас не станут выслеживать.

Издалека доносились вопли, злобные выкрики и еще какой-то странный звук, который я не сразу узнала.

– Лязг мечей? – шепотом спросил я.

– Бледные не носят мечей, – сказала Шун.

– Может, они украли их.

– Сомневаюсь. Вот что. Расстели свою шубу на земле. Я сяду сверху и расстегну свою. Ты сядешь ко мне на колени, и я запахну полы вокруг тебя. Так нам будет теплее.

Меня потрясло и то, что Шун проявила такую доброту, и то, как расчетливо она все продумала.

Когда мы устроились, я спросила:

– Как ты этому научилась?

– Однажды мы с бабушкой возвращались из гостей, и колесо нашей кареты попало в выбоину на дороге. Что-то сломалось. Была ночь, зима, а возница уехал, чтобы привести помощь. И тогда моя бабушка закутала меня так, чтобы я не замерзла. – Она говорила все это поверх моей макушки.

Оказывается, у Шун в детстве были и добрая бабушка, и поездки в карете.

– Значит, твоя жизнь была не так уж ужасна?

– Не вся она была ужасна. Только последние четыре-пять лет.

– Мне жаль, что жизнь так с тобой обошлась, – сказала я и вдруг поняла, что говорю искренне.

Той ночью мы стали ближе, словно я повзрослела или она стала младше.

– Тсс! – сказала Шун, и я умолкла.

В ночи по-прежнему гремели ликующие и злые крики. Потом раздался протяжный вопль. Он стих и снова набрал силу. Я думала, это никогда не кончится, и зарылась лицом в плечо Шун, а она обняла меня крепко-крепко. Как мы ни кутались, как ни прижимались друг к дружке, холод все равно пробирал нас до костей. Темнота и лес вокруг давили так, будто мы были крепким орешком, который они решили расколоть морозом. Я услышала, как скачет галопом лошадь. Хотя она промчалась далеко от нас, я все равно задрожала от страха. Каждое мгновение я ждала: вот-вот кто-то закричит, что нашел нас. Меня и Шун схватят, потащат обратно в лагерь, и на сей раз там не будет Двалии, чтобы защитить нас. Или сюда придут Виндлайер с его обманным туманом и Двалия с ее жестокими и безжалостными руками и скажут, что мы теперь Слуги. Я крепко зажмурилась и пожалела, что не могу так же зажать и уши.

Нет, Волчонок. Уши слушают, пока глаза спят. Спи, но будь настороже.

– Нам надо попытаться поспать, – сказала я Шун. – Завтра придется идти далеко и быстро.

Шун прислонилась спиной к дереву:

– Так спи. Я посторожу.

Зачем сторожить? Разве мы сможем приготовиться к драке или спрятаться, если нас найдут? Хотя, может быть, за нами придет только один солдат. Тогда мы сможем убежать. Или сразиться с ним. И убить. Меня трясло от холода и страха, но я каким-то образом сумела заснуть.

Когда я рывком проснулась, была еще ночь. Шун трясла меня.

– Слезь с меня, – шепнула она. – У меня ноги затекли.