Странствия Шута

Теперь слова лились из него потоком, невзирая на боль, которой ему это стоило. Я не перебивал. Где во время этого кровавого безумия была моя дочь? Где сейчас Би и Шайн? Лежат где-то на снегу возле лагеря, все в крови? Или сбежавшие наемники поймали их и тащат за собой?

– Те, что наняли нас, бледные, белые? Нет, они такого не делали. Они бы не смогли с нами драться. Они были слабые, не умели обращаться с оружием. Они даже путешествия и холод переносили плохо. Вечно просили ехать помедленнее, отдыхать побольше, найти им побольше еды. И мы слушались. Почему? Почему мы, воины, подчинялись сопливым бабам и жалким щенкам? Все из-за их мерзкой магии. Они сделали нас не воинами, а ничтожествами. Они покрыли нас позором. И заставили нас обратиться друг против друга. – И он закричал, почти рыдая: – Они обесчестили нас!

Неужели он надеялся пробудить во мне сострадание? Он был жалок, но это была жалость такого рода, что не вызывала отклика в моем сердце.

– Твоя честь меня не волнует. Вы похитили женщину и ребенка. Что с ними стало?

Он не захотел отвечать. Мой нож сместился, надрезав кожу на его носу. Носы всегда сильно кровоточат. Хоген отшатнулся и заслонился руками. Я чиркнул ножом по обеим его кистям, и он завопил.

– Ублюдок! Трусливый ублюдок! Ты вообще не знаешь, что такое честь воина! Если бы я мог драться с тобой, ты не осмелился бы так со мной обращаться!

Я не рассмеялся. Я приставил острие ножа к ямке над его ключицами. Надавил, заставив его лечь в снег.

Заговорил:

– Где была твоя честь воина, когда ты насиловал женщин в моем поместье? Думаешь, девочка с моей кухни считала тебя благородным воином, когда на нее насел твой приятель Пэндау? Когда ты резал глотки моим беззащитным конюхам, в этом было много чести?

Он пытался отползти из-под моего ножа, но я преследовал его. С раненой ногой у него было не больше возможностей убежать, чем у маленькой помощницы поварихи. Он вскинул окровавленные руки. Я опустил нож на его забинтованную ногу.

Он охнул от боли и нашел мерзкие слова, чтобы ответить:

– Они же не воины! У них нет воинской чести! Все знают, что у женщин чести вообще нет. Они слабые! В их жизни нет никакого смысла, кроме того, что дают им мужчины. И другие, которые мужики, они были рабы, не воины. Да она вообще не была нормальной бабой! Она была уродливая и не такая, как нормальной бабе положено!

Он завопил, потому что мой нож кольнул его горло, проделав небольшую ранку. Стоп… Еще рано.

– Странно, – сказал я тихо, когда у него кончился воздух в легких.

Я поднес нож к его лицу. Он заслонился руками.

Я покачал головой:

– Вот какой смысл придали моей жизни женщины: я делаю больно тем, кто сделал больно моим людям. Не переживая о воображаемой чести противника. У воинов, которые насилуют и убивают беззащитных, нет чести. Нет чести в том, чтобы мучить детей. Я делаю то, что делаю, только ради женщин моей усадьбы и моих слуг. Иначе я бы считал, что это бесчестно с моей стороны. Скажи мне… как долго ты насиловал одну из женщин в моей усадьбе? Дольше, чем мой нож резвится на твоем лице?

Он пополз назад, царапая лицо об мой нож. Этот человек рассказал все, что знал. Пора заканчивать с ним. Он посмотрел на меня, и на лице у него проступило понимание.

– Тогда, ночью, они все разбежались! Керф может что-то знать. Он сох по той бабе в красном платье, прямо как дитятко по мамочке. Мы смеялись над ним. Все время на нее пялился. Ходил в кусты смотреть, как она ссыт.

– Керф. – Еще один кусочек сведений, который может пригодиться. – Мальчик-колдун и женщина, которая им распоряжалась. Что с ними стало?

– Не знаю! Все с ума посходили, дрались, кровь повсюду… Может, их убили. Может, они удрали. – Он вдруг всхлипнул. – Я умру в этих ваших Шести Герцогствах! А я даже не помню, зачем приехал сюда!

Тут произошли два события. Раздалось конское ржание, и лошади, расставленные вместо часовых, ответили на него.

И одновременно Пеструха каркнула:

– Сзади!

Закрывшись от Дара, я не почувствовал приближения врага. Но сработали давным-давно вбитые привычки: никогда не оставлять противника за спиной. Я перерезал Хогену глотку и резко развернулся, уходя в сторону и чуть пригнувшись.

Я недооценил Эллика. Должно быть, избавляясь от моих пут, он успел размять руки, потому что краденый меч звонко ударил по моему кинжалу. Старик выглядел устрашающе – мокрые седые волосы торчат во все стороны, зубы обнажены в яростном оскале. Камень, выпущенный из пращи, пришелся вскользь по виску, и теперь на лбу старика наливался синяк, а глаз заливала кровь. Разрез на его куртке тоже набух от крови. У меня был нож, у него – меч. Меч Верити остался торчать в сугробе, куда я так неосмотрительно воткнул его. Старик крякнул, наши клинки с визгом столкнулись, он отступил, перевел дыхание и размахнулся снова. Я не без труда отбил удар и отпрыгнул назад. Эллик улыбнулся и шагнул ко мне. Я был обречен. Он подошел на расстояние удара.