Страшная тайна

А путь тяжел ли в Вавилон?
Тяжел он, как беда.
Чего просить, когда приду?
Того, в чем есть нужда.
Коль нужда тебя направляет в пути,
И с одной свечой сумеешь дойти.

Мы зажгли последнюю пару свечей, скорчившись в тесном пространстве под дверью, и оба еле сдержались, чтобы не охнуть, – зажигалки были раскаленные. И от двери – к моему облегчению и восхищению – было видно дорогу. Извиваясь, уходила она в колеблющееся темное пространство за последними двумя свечами, и была эта дорога то ли вымощена, то ли высвечена неярким серым светом. Кругом намечался сельский пейзаж – непостижимый и удивительный, поскольку находился совсем не на том уровне действительности, что обрамлявшие его ковер и занавески. Как и говорилось в строфе Стэна, тянулся он далеко-далеко – «отсюда – и вперед». У меня отлегло от сердца, поскольку древнее волшебство подействовало – и подействовало, спасибо Уиллу, даже не затронув узел, – а еще – поскольку держать путь открытым гораздо легче, если видишь его. На каком бы уровне действительности ни находился пейзаж за дверью, в его физическом существовании сомнений не было. Сразу за последней парой свечей дорога резко уходила под гору. Ник и Мари спускались туда, и видно было только макушку Мари и выше. Значит, они уже не слышат нас. Это меня обрадовало. Оставалось произнести еще одну строфу, и я надеялся, что они ее не услышат. Когда мы с Уиллом начали ее читать, Роб опять подхватил стихи:

До Вавилона сколько миль?
Десятков, верно, семь.
Ходили многие туда,
Назад пришли не все.
Коль шагаешь проворно и налегке,
Ты вернешься с той же свечой в руке.

Спотыкающиеся ноги Мари никак нельзя было назвать легкими и проворными. Прошла целая вечность, пока Ник и Мари снова показались в темной дали – они медленно поднимались по следующему извиву сумрачной серой дороги, высокая темная фигура и маленькая выцветшая, и высокая поддерживала маленькую так нежно, так заботливо…

– Уф! – Уилл пососал обожженные пальцы. – А как так вышло, что ты тоже знаешь последнюю строфу?

– Это же детский стишок, – отозвался Роб. – Эти две строфы в Талангии знают все.

– Но ты-то наверняка учился на мага, так ведь? – спросил Уилл.

– Да, – признался Роб.

Конечно, подумал я. Иначе Кнаррос не отправил бы его сюда. И я был рад, что у нас, на Земле, известна только одна строфа. Иначе Нику было бы гораздо труднее согласиться.

Глава двадцатая

Продолжение отчета Руперта Венейблза

Я задвинул кресло-каталку в тесное пространство у двери и сел в него, сосредоточившись сначала на том, чтобы дорога никуда не исчезла и была ясно видна, а затем – на том, чтобы замедлить горение свечных фитилей, превратив их в восемнадцать еле тлеющих огоньков. Потом я проверил узел – его никто не трогал – и защиту Уилла, которая тоже никуда не делась и окружала нас, словно каменная стена. На все это ушло некоторое время. Ник и Мари преодолели следующий склон и стали такие маленькие, что в сумерках их было видно с трудом, и только тогда я почувствовал, что можно немного отвлечься. А когда я отвлекся, то обнаружил, что Уилл расположился в мягком кресле, которое мы отодвинули к двери в ванную, а квачки устроили под ним гнездо. Роб весьма художественно спал.

– Роб, – позвал я. – Роб!

Он артистично проснулся:

– Что?

– Роб, у меня осталось два вопроса, которые я не мог обсудить с вами при Нике. Во-первых, к сожалению, ваш дядя Кнаррос погиб…

Тут мне пришлось замолчать. Роб заплакал. Он плакал, как плакал кентавр Крис, слезы ручьем текли по смуглым щекам и изящно очерченным губам, и он переводил жалобный взгляд с меня на Уилла и обратно. Некоторое время он, похоже, не мог говорить. Мы не хотели мешать его скорби. Наконец он дрожащими руками вытер лицо и выдавил:

– Как?..

– Кто-то застрелил его из земного пистолета, – ответил я. – Соболезную. Я должен был это предотвратить, но повел себя глупо. Я не представлял себе, что происходит.

Мне было тошно, ведь Роб, очевидно, любил этот гранитный памятник кентавру. И я не разглядел, в какую опасную сеть интриг попал Кнаррос, даже когда понял, что дети у ворот ждали не меня. В последнее время я портил все, к чему ни прикасался, – со дня суда над Тимотео и до сих пор, – и понадобились слезы кентавра, чтобы я это осознал.

– Сколько тебе лет, Роб? – ласково спросил Уилл.

– Восемнадцать, – ответил Роб, глухо, протяжно всхлипнув.

Значит, уже мог бы вести самостоятельную жизнь, подумал я, если бы не узкий кругозор из-за сурового воспитания в поселении.

– Ты, кажется, упоминал, что у тебя есть другая семья? – спросил Уилл.

Роб кивнул. Было видно, что Уилл ему понравился. Уилл принадлежал к тому типу грубоватых, но чутких и добрых поселян, который кентавры ценили больше всего.