Страшное

-- Вы -- наивная, провинциальная барышня! У нас, в нашей подлой пьяной компании, вы хотите найти настоящие супружеские отношения, родительские чувства и прочие добродетели!.. Да разве вы еще не поняли, куда вы попали? Неужели я вам должен объяснять, -- я, от которого вы наслышались столько гадостей, сколько, может быть, за всю свою жизнь не услышите -- что вы барахтаетесь с нами в грязной, вонючей яме? Понимаете вы это? Уж если вы выбрали себе такое милое существование, так должны знать, что оно собой представляет, и не корчить из себя святую невинность!.. Еще год-другой -- и вам крышка! Попомните мое слово!.. Хоть вы и учитесь на Бестужевских курсах -- а Палкины, Аквариумы и прочие злачные места сделают свое дело, уж вы не беспокойтесь!..

Всегда добродушный, веселый Трузин был теперь зол, раздражен; Леля не узнавала его. Видно было, что причиной этому были не только барон и Валентина Павловна, а еще что-то, какая-то его собственная боль, мучившая и беспокоившая его, которую он прятал в себе, старался не показывать, точно стыдился ее. Попыхтев папиросой, он снова заговорил с коротким, злым смешком:

-- Я понимаю -- вам все это ново, кажется интересным, а вы любопытны, хотите все видеть, все знать. С этого, обыкновенно, и начинается. Приехали вы в наш гнилой Петербург, как в центр науки, литературы, искусства, думали учиться, книжки читать, как вы это делали в какой-нибудь Твери или Балахне, а тут вдруг -- к черту и науку, и литературу, и искусство, а вместо них -- пьянство, угар, разврат! И вы не бежите, а шлепаетесь в эту яму и радуетесь: ах, как интересно! Ах, как весело!.. А на самом-то деле -- и не интересно, и не весело, а страшно, потому что эта дикая, кошмарная жизнь таит в себе зерно безумия, преступления!.. Да черт с вами! Что я, в самом деле, за проповедник вам такой!.. Вы не думайте, пожалуйста, что я уговариваю вас бросить эту жизнь, хочу спасти вас! Ничего подобного!.. Мне все равно! Погибайте себе на здоровье! Я даже вам помогу, если хотите, ускорю вашу гибель! Вот сейчас возьму и повезу вас к себе, покажу вам такие фокусы, научу вас таким штучкам, что вы еще шире раскроете ваши любопытные глазки! Только уж вы не ломайтесь и забудьте о ваших Бестужевских курсах и о всяких там высоких материях!..

Он вдруг резко повернулся к Леле и быстро, коротко спросил, точно делая внезапное нападение:

-- Так едем ко мне, что ли?..

Леля вздрогнула от неожиданности и отшатнулась, невольно подняв перед собой руки, точно защищаясь. Она испуганно вскрикнула:

-- Нет, нет! Что вы!..

-- Почему же нет? -- сердито спрашивал Трузин. -- Нужно быть последовательной. Уж раз вы приняли нас и нашу жизнь, -- вы не имеете права ни от чего отказываться. Нельзя заботиться о чистоте, валяясь в грязи. Сегодня отказались ехать ко мне -- завтра поедете. От меня отвертелись -- к другому попадете. Лучше уж скорее, сразу, чем тянуть канитель, обманывать себя и других...

Он умолк и угрюмо отвернулся. Леля молчала, только поеживалась от холода и боязливо отодвигалась от Трузина. То, что говорил пьяный приват-доцент, казалось ей сильно преувеличенным, но его слова вызвали в ней ту тревогу совести, которую она уже неоднократно испытывала в общении с этими людьми. И вместе с этой тревогой в ней поднималось ощущение какой-то почти физической нечистоты, от которой у нее брезгливо дрожали губы. Она искоса посмотрела на Трузина: он сидел -- согнувшись, закрыв глаза рукой, точно сильно охмелел или заснул.

Когда приехали и Леля спрыгнула с пролетки -- он вылез за ней, и тут, у фонаря, девушка увидела, что его лицо было мокро от слез и глаза смотрели на нее жалко и растерянно; и весь он был какой-то несчастный, обвисший, как нищий, просящий милостыню. Его губы дрожали; он хотел что-то сказать -- и не мог. Взял ее руку, поднес к своим губам, но не прикоснулся к ней, выпустил и безнадежно махнул рукой.

-- Не смею... -- сказал он с кривой усмешкой. -- Вас... нужно чисто... свято любить... Не мне... -- он странно всхлипнул и отвернулся; потом, словно очнувшись, вдруг сердито прикрикнул. -- Чего вы стоите?.. Я тут дурака валяю, а вы и уши развесили!..

Он полез назад в пролетку и спрятал голову в воротник. Извозчик тронул. Леля в тяжелом недоумении пошла к подъезду и стала звонить...

На другой день утром у Валентины Павловны с бароном произошло бурное объяснение. Леле было слышно, как они оба кричали -- барон гневно, запальчиво, молодая женщина -- истерично; потом Валентина Павловна плакала, а он ходил по комнате и что-то долго говорил, точно убеждал ее в чем-то или что-то объяснял. Но миром на этот раз у них не кончилось; барон опять почему-то вспылил, стал кричать и, уходя, крикнул уже из передней:

-- Берегись, Валька!..

Он так хлопнул дверью, что во всех окнах зазвенели стекла.

Леля целый день дрожала, как в лихорадке; Валентина же Павловна скоро успокоилась, возилась у себя в шкафу, примеряла платья, причесывалась, вполголоса напевая, точно ничего не случилось. После обеда она собралась к портнихе и сказала Леле:

-- Если придет барон -- пусть подождет.