Страшное

-- На твоей кровати, мамочка? -- радостно спросил он, вдруг весь оживившись: -- И ты потом ляжешь со мной?..

-- Да, да! -- нетерпеливо отмахивалась от него мать: -- Иди!.. Еще не добежав до двери, мальчик крикнул горничной слабым голоском, захлебываясь от счастья:

-- Маша, я буду спать на маминой кровати!..

Это "мамина кровать" прозвучало так чисто и трогательно, что всем стало как-то неловко, не по себе, как бывает иногда в обществе, когда среди обычной лжи вдруг кто-нибудь скажет горячую правду или проявит искреннее, ничем неприкрытое, чувство...

Трузин проводил мальчика взглядом до дверей, потом посмотрел на Лелю -- светлыми, сияющими глазами. Она ответила ему таким же сияющим, влажным взглядом; от чистой, теплой радости ребенка на нее пахнуло ее детством, точно овеяло свежим, весенним ветерком. Она видела по глазам Трузина, что и в нем шевельнулось то же чувство. Но он тотчас же отвернулся, как будто она поймала его на чем-то постыдном, смущенно провел рукой по своей лысой голове и, сердясь на самого себя, буркнул:

-- Подумаешь, какое счастье...

Опять наступило молчание -- тяжелое, густое, давившее на голову и плечи. И звонок, неожиданно прозвучавший в передней и точно разодравший тишину, заставил всех вздрогнуть.

Послышались в передней шаги горничной; щелкнул замок, открылась дверь. Кто-то вошел и медленно раздавался в передней. Потом осторожно постучал в дверь Лелиной комнаты. И все одновременно вскрикнули;

-- Войдите!..

Вошел барон.

Леля задрожала и в ужасе закрыла глаза. Валентина Павловна приподнялась было, но тотчас же опустилась в кресло, как будто сразу обессилев, и лицо ее стало безжизненно-серым. Ее испуг сообщился и Трузину, который тревожно уставился на барона своими мигающими, красными от пьянства и бессонных ночей, глазами. Общий страх сковал и Бобу, не смевшего пошевельнуться на своем стуле...

Но это продолжалось всего лишь одно мгновение. Барон был, как всегда, чисто выбрит, аккуратно одет -- в черную пару и смокинг, с ослепительно белым воротничком и прекрасным галстуком; волосы, седоватые на висках, были гладко причесаны, волосок к волоску, с ровным пробором посреди головы; усы закручены кверху и на кончиках франтовски распушены. Видно было, что он долго, тщательно одевался и немало времени провел в парикмахерской... Он стягивал с рук лайковые перчатки -- и, делая это, оглядел всех, сидевших за круглым столиком, внимательно и, как показалось в первую минуту, холодно и строго. Но вслед за этим он спокойно, сдержанно улыбнулся и, отвесив почтительный поклон, еще издали, неторопливо направился к ним, не переставая улыбаться.

У всех сразу отлегло от сердца, стало легко и весело. Валентина Павловна вскочила, уже с радостно сияющим лицом и протянула ему обе руки, как она делала это вчера с князем, коротко, возбужденно смеясь, говоря капризным тоном:

-- Наконец-то! Как это мило -- так запаздывать!..

Барон смотрел ей в лицо восхищенными глазами, точно не видел ее целые годы; наклонившись, он поцеловал ее руки -- одну и другую -- осторожным, нежным поцелуем и сказал, любуясь ею с настоящим обожанием:

-- Виноват, виноват...

Было ясно -- он просил у нее прощения, он пришел к ней -- с желанием мира и любви. Валентина Павловна торжествовала. Мягким, кошачьим движением она прижалась на мгновение к его груди, шепнув ему:

-- Твоя! Веришь?..

Барон ласково взял ее за плечи и, как будто стесняясь посторонних, осторожно от себя отодвинул. Он ответил ей громко, смеясь:

-- Ну, конечно! Я же говорю, что виноват!..

И он снова поцеловал ей обе руки...

Поздоровавшись со всеми, он обернулся к ней с той же спокойной, сдержанной улыбкой:

-- Мне нужно сказать вам пару слов...

Валентина Павловна торжествующе засмеялась, -- и по этому ее смеху всем стало понятно, что барон вызывает ее в другую комнату, чтобы поцеловать ее без свидетелей и заключить мир. Это подтверждал и сам барон -- своим виновато-покорным видом, склонив в ожидании голову...

-- Ну, что ж, пойдемте! -- сказала она, кокетливо, шаловливо грозя ему пальцем...

Она сделала полуоборот, чтобы пойти к двери, приглашая его лукаво играющим взглядом следовать за ней, -- и тут вдруг увидела, что у барона лицо снова стало такое же строгое, холодное, с каким он появился в дверях. Она мгновенно побледнела, сжалась и даже задержалась на минуту, точно колеблясь -- идти или остаться. Но не идти уже было нельзя; она прошла по комнате, как подстреленная птица -- сразу утратив всю легкость и изящество своей походки, как-то неуклюже вихляя боками и подбирая спину, словно ожидая сзади удара. Барон шел спокойно, мерно, как может идти только сама судьба, для которой все уже взвешено и решено.