Страшный суд

Ребенок вырывается из моих рук, чтобы остаться наедине с морем. Стоит на краю земли, на сыпучем пороге вечности. Тоненький голосок зовет ленивое благодушное море:

— Иди играть в догоняшки!

И стихия приходит. Оставляет свою солидность из-за малышки. Волна устремляется к ее пяткам и, шипя, достигает их. Потом отшатывается в наигранном испуге, застигнутая наступившими на нее босыми ножками. Опять возвращается, будто рассерженная, грозится и брызгается. Ребенок бежит и задорно кричит, а море хлопает его под зад мокрой ладонью.

Ребенок и море. Оба заливаются смехом. Без конца продолжалась бы их игра, если бы я насильно их не оторвала одного от другого, чтобы прибрать ребенка к рукам и словам, которых он одинаково не понимает, и незаметно шаг за шагом вести его от согласия с миром к отчуждению и разладу, то есть к цивилизации.

* * *

Джунгли отворачиваются от меня, не могу увидеть и понять их лицо.

Тропинка ведет вглубь, в жаркую, душную влагу, сквозь крики обезьян и птиц, неизменных на протяжении тысячелетий.

Зелень становится все плотнее, все непроходимее, непрогляднее и внезапно разрывается перед взглядом, как кофточка на женской груди. На просторной поляне растет чо-чи. Меня привели, чтобы я встретилась с ним.

Чо-чи. Зеленый чо, тысячелетник. Гигант. Одно из самых высоких деревьев в мире. Может быть, самое старое. И главное — таких больше нет. Специалисты не могут определить его научного названия. Советский профессор говорит, что видел одно подобное дерево в китайских джунглях.

Взгляд начинает оглядывать его снизу, от корневища, и не может от него оторваться. Доменная печь выглядела бы хилой по сравнению с этим деревом. В мире, где все шатается, качается, рушится, гнется, искореняется, впервые стою перед олицетворением непоколебимости. Наконец-то надежный корень!

Метрах в двух от земли единый ствол разделяется на три, каждый из который толще Исаакиевской колонны. Все три устремляются вверх, как бы приподнимая небесный купол и поддерживая его. Лиственная крона распростерла шатер, под которым могло бы расположиться целое войско.

А как определить возраст великана? По годовым кругам. Но для этого пришлось бы его спилить.

Тогда обратились к преданиям и обычаям туземного населения.

Уже в древности его называли чо-чи. Считалось, что в нем скрывается божество. Собирались к этому дереву и совершали культовые обряды. Современные вьетнамцы помнят в глубину времени на девять поколений (примерно триста лет), а уже тогда это дерево считалось старым.

Откопали около дерева древние захоронения. Шажок за шажком пришли к выводу, что зеленому гиганту не меньше тысячи лет.

Одухотворенная тишина царит под ним. От него исходит неясный шепот, который воспринимается скорее чувством, чем слухом. Зеленый чо как бы порицает наши суетливые и мелочные стремления. Если бы можно было чаще приходить под его шатер, чтобы сверять с ним, с его ростом, с его терпеливостью, с его вечностью свои опрометчивые мерки! Общение с этим деревом очищает и возвышает.

Нетерпеливая мимолетность одиночки и спокойная вечность народа.

А мы, жадно стремясь к персональной вечности, подвергаем общество скоропалительным изменениям и производим хаос, выворачивая джунгли кверху корнями.

Зеленый чо, я рада, что встретила тебя на земном пути. Какой была женщина, которая стояла перед тобой тысячу лет назад? Наверное, она понимала твой вещий шепот, предвещавший то дождь, то бурю, то беду, то радость. Я теперь понимаю его молчание. Оно учит меня возвышаться над временным.

* * *

Ха больна. Готова ли я ко всему?

Температура — не тот буйный огонь, сильно вспыхивающий и быстро гаснущий, но медленный, тлеющий, который высасывает кровь каплю по капле. Ночью кашель, сухой и прерывистый, отнимает у меня остатки сна. Целую потный лобик, чтобы выпить огонь. Но он остается там, за прозрачными стенками лба, за мерцающим сине-лиловым светом потухших глаз.

Готова ли я ко всему?

Все другое уже как счастье. Ничто не может меня испугать. Чтобы она уехала. Чтобы мы расстались навсегда. Чтобы забыла мое имя. Чтобы ненавидела меня, проклинала. Чтобы сбежала от меня. Чтобы у нее не осталось ни одного доброго воспоминания обо мне. С меня хватило бы мысли, что она жива и здорова, что ее не убила моя безрассудная любовь.

Вытаскиваю градусник и поворачиваю на свет. Ртутный столб врезается в мое сердце иглой. Все на том же месте. Ни комбинированные лекарства, ни постельный режим, для ребенка более жестокий чем тюрьма, ни питание, как перед олимпиадой, — ничто не может укоротить невозмутимую, серебряно-серую тень огня.

Шаловливость угасает и меркнет, игрушки теряют одушевленность. Слабенькие ручки все реже протягиваются к ним. Кукла мишка лежат рядом в постели, но они уже не дотрагиваются и до них. Словно отправляясь в далекий путь, не хочет брать с собой ничего лишнего. И это она, ненасытница, которая стремилась схватить все, что видит, и держать цепко, не выпуская…