Страшный суд

Останавливаемся у входа. Завеса из зелени. Нгуен меня ведет глухой травянистой тропинкой. Удивление сильнее, чем от внезапного грома. Пагода под величественным скалистым куполом. В пещере витает эхо молчания. В нишах, в сырой темени расселись уникальные каменные фигурки Будды: веселого, грустного, гневного, мыслящего, беззаботного, растревоженного — больше тридцати настроений, воплощенных в камень. Если присмотреться внимательно, возникает смутная догадка: не приближаются ли самые противоположные состояния и не переливаются ли они одно в другое? Расплакавшийся Будда, не смеется ли он? Засмеявшийся, не плачет ли горькими слезами? Мыслящий, не дремлет ли? Спящий, не мыслит ли напряженно? Безымянный мастер не настаивал на своем, не оставил ответа. Он предоставил тебе самому задавать себе вопросы, направленные внутрь тебя самого. А когда отойдешь и посмотришь на фигурки издали, встаешь перед новой загадкой: не сливаются ли все настроения и не разделяются ли на два единственных — на наслаждение и на ужас? И в конце концов не сливаются ли в одну и эти две крайности, и тогда все это называется — жизнь.

* * *

Вьетнам, бывшая мастерская древнего искусства Востока, сегодня превращен в опытное поле завтрашней войны.

Каждый вечер дома перед тем, как нам ложиться, наступает минута инквизиции. Вооружившись стеклянной палочкой, подхожу к ребенку. Его взгляд вспыхивает и ненавидит меня. Сначала окунаю палочку в лекарство и впиваюсь в один глаз, потом в другой.

Врач объясняет, что возможна слепота, если не лечить глаза таким способом.

Теперь, задним числом, я вспоминаю фрагменты вьетнамских дорог, мимо которых проезжала, не обращая особенного внимания, вернее, мимо которых проезжала с верхоглядством невежды.

Раскрасневшиеся, воспаленные глаза, распухшие веки, багровые ячмени. Дети, все время трущие свои глаза, словно накусанные комарами.

Итак, каждый вечер я становлюсь палачом. Сначала девочка орала как на заклании. Потом стало хуже — она молчит. Но зрачки ее расширяются, становятся бездонными, готовыми меня поглотить и утопить.

Стараюсь быть хорошим палачом — беспощадным.

— Давай, деточка, потерпи. — И как кормят детей «за папу», «за маму», капая в глаза, приговариваю: «Чтобы видеть весну, чтобы видеть море, чтобы видеть солнце…»

Глаза ее горят как две раны. Долго Ха не простит мне этих режущих болью мгновений.

Всматриваюсь в каждого встречного ребенка. У всех глаза полные света.

* * *

Джунгли — это зеленые бурные потоки, хлынувшие как тропический ливень с земли на небо.

В музее я видела чучело млекопитающего, распростершего огромные крылья. Так вот откуда идут мои сны, в которых мне так естественно и так просто летается.

Мой далекий летающий предтеча, не знаю, какие острия и какие эпохи обрубили мне крылья. Но я ношу их в себе, как боль и как зуд, так у калеки чешутся пальцы на ампутированной ноге.

Крылья самолета вибрируют, как протезы настоящих наших крыльев, которые мы имели и потеряли.

— Добро пожаловать в джунгли! — приглашает меня молодой ботаник.

Четыре года он работает здесь, не вылезая из зеленого мрака. После стольких глаз, исполненных героизма, риска, ненависти, прицельной точности, наконец встречаю взгляд, охваченный тихим помешательством открывательства.

Эта местность называется Кук-фыонг. Двадцать пять тысяч гектаров зеленой таинственности. Два ряда скал ограждают ее с двух сторон и смыкаются, образуя каменное кольцо. Котел наполнен кипящей непроворотной зеленью. Редчайшая в мире сокровищница флоры и фауны.

Дают мне длинные брезентовые наколенники — защита от змей. Нахлобучиваю брезентовый капюшон, закрывающий и плечи от древесных пиявок. Трогаемся.

Во мне просыпается заброшенная впоследствии детская мечта об экспедициях, приключениях и открытиях.

Исследователь ведет меня по тропинке, прокладывание которой можно назвать тихим подвигом. Люди долго изучали нрав «Недоступной». Заметили, что если врубаться в нее, то после дождей просека зарастает так буйно что подступиться уже нельзя. Поняли тайну: надо проникнуть в глубь без топора, искать естественные щели для прохода и постепенно протаптывать витиеватые, узкие, но зато надежные тропинки.

_{1968. Ха у Черного моря.}

Джунгли перехлестывают во всем: в невыносимо насыщенном зеленом цвете, в головокружительных запахах, в густоте теней, наслаивающихся одна на другую.

Перед тем как появиться человеку со всем, что он принес и несет, земля, наверно, выглядела именно так.

Кипящий рассадник жизни. Здесь царствуют свирепость и справедливость, хаос и гармония, слепая случайность и строгая закономерность, мрак и свет.

Своеобразная бесконечность. В той, к которой мы более привычны, тонут наш взгляд и наша мысль, потому что не могут долететь до конца, а в этой, потому что не могут в нее проникнуть.

Время бурного, как взрыв или прыжок, нетерпеливого роста, а затем отмирания и время тысячелетнего, терпеливого миллиметрового продвижения вверх.

* * *

Вслушиваюсь в говор птиц и листьев, как в забытый материнский язык.