Страшный суд

«Могила американского летчика,

сбитого ополчением деревни Тху-фаунг

20.7.1966».

Предполагается, что это сорокатрехлетний полковник Нильсон, ас американского воздушного флота. Одиннадцать раз проникал он в небо Северного Вьетнама и бомбил густонаселенные деревни. Что заставляло его виться над бедными деревушками в джунглях?

Летя на какое-то задание, он высмотрел своим ястребиным взглядом спрятанную в тени, полуразбитую на плохих дорогах машину. Верный правилу «обстреливай все, что движется», он отклонился от курса, пикировал, уничтожил машину с шофером вместе, но, к изумлению своему, увидел, что из полудиких кустарников и болот в его Ф-105 стреляют из ружей. Какая дерзость!

Это было в пятнадцать часов, в разгар жары. Иностранные специалисты говорят о какой-то болезни тропиконтос — род умопомрачения, которое охватывает непривыкших к тропическому климату. Симптомы ее таковы: человек раздражается, начинает скандалить по мелочам, затем лезет в драку, а затем доходит невесть до чего.

Вся американская кампания во Вьетнаме — это тропиконтос в последней стадии.

Так вот, американский летчик — предполагается, это полковник Нильсон, — обнаружив, что в его Ф-105 смеют стрелять из ружей, пикировал снова, на этот раз очень низко. Может быть, ему хотелось разглядеть лица «нахалов»?

Ополченцы с командиром во главе, низкорослым, всегда смеющимся Кинем, мне рассказывают:

— Мы залегли с пятью старыми винтовками и прицелились в голову самолета. Он едва не сорвал нам шляпы.

Представляю себе островерхие широкие шляпы из соломы в вихре воздушного потока.

Самолет упал в ту самую яму, которую он сделал перед этим, уничтожая машину.

Здесь в могиле прах летчика, смешавшийся с прахом самолета.

Воды, подожженные закатом, медленно гаснут. Лишь две-три головешки тлеют посередине болота. Моя тень, удлиняясь, падает на могилу. Нес земле смерть и умер сам.

— И я, чужестранец, пришла издалека, как и ты.

— Зачем?

— Чтобы задать один вопрос.

— Кому?

— Хотя бы твоей могиле. Теперь я не чувствую к тебе зла. С мертвым, я как бы примирилась с тобой. Скажи же, почему мы позволяем, чтобы жизнь нас разъединяла, а мирила лишь смерть?

Поднимаю взгляд. Последний уголек заката утонул в потемневшем болоте. Небо сделалось серым. Замечаю вокруг могилы небольшую апельсиновую рощицу.

— Кто ее посадил?

— Представь себе, что те самые дети, которые должны были погибнуть от твоих бомб. Апельсиновые деревца в своем росте теперь догнали детей. Зеленая роща вокруг могилы сеятеля огня и смерти. Если у тебя остался ребенок, мертвый американец, он, наверно, ростом вон с то самое высокое деревцо, ведь американцы более рослы. Вот он стоит, окруженный своими более низкими вьетнамскими сверстниками.

А мне столько же лет, сколько было тебе. Забралась в туманные джунгли, побывала в аду, преодолела предупредительность, доводящую до досады, насладилась народными песнями, озарившими изнутри одно молодое лицо, и все это было затем, чтобы я попала к твоей могиле. Я стояла над тобой, похожая на вдову, а когда оглянулась, увидела зеленую улыбку апельсиновой рощи, посаженной детьми около могилы своего убийцы.

* * *

Лишь дети настоящие люди.

Я хотела бы сберечь в ней детское как можно дольше, но уже опоздала, иногда она меня ошеломляет, словно маленькая старуха.

Я почувствовала себя взрослой над могилой отца, когда мне было уже немало лет, а она еще не достает до замочной скважины, а уже вглядывается в ту сторону.

Спрашивает о Ботеве, стоящем в виде карандашного наброска на моем бюро.

Показываю ей на книги, кое-как внушаю, что он был добрым.

— Почему не приходит в гости? — озадачивается она.

Как ей объяснить при помощи жестов и мимики, что он уже умер, хотя еще такой молодой и хотя Болгарию не бомбят. Закрываю глаза и руки складываю на груди.

— Спит?

Хочу изобразить ей похоронный обряд, но я не знаю, как во Вьетнаме хоронят. Они показали мне все, но только не погребение мертвых.

Наконец, она подпрыгивает от догадки и задерживает свое дыхание.

— Нет вдоха-выдоха, вдоха-выдоха…

Склоняю голову перед ее шестилетней мудростью.

* * *

В наш век совершается еще одно преступление — дети преждевременно становятся взрослыми.

Начинает светать. Со дна реки поднимается едва уловимый лимонный свет. При этом нереальном освещении вижу еще более нереальный мост — старые, рассохшиеся лодки, выстроенные в ряд. Рыбаки отдали самое дорогое — лодку, на которой зарабатывали свой скудный кусок и с которой делили невзгоды, как с домашними животными. Невдалеке торчит в адских конвульсиях позвоночник стального моста, перебитый прямым попаданием бомбы.

Силуэты девочек с тонкими фигурками и стройных юношей двигаются по лодочному мосту мелкими-мелкими шагами. За их спинами — карабины.

Какое доверие к народу — вооружить его целиком, дать малым и большим, крестьянам и рыбакам огнестрельный ствол в руки, чтобы они его направили в небо.