Страсть и скандал

Катриона видела эту сцену, как будто присутствовала там. Копна длинных угольно-черных волос; сверкнувший как молния нож — талисман, который всегда сопровождал его, заткнутый за поясной ремень. Его прекрасные черные волосы — символ веры, завет его Бога. Отринутый в один миг. Именно так.

— Какая жертва.

Он покачал головой.

— Разве это была жертва, если так я мог тебя вернуть?

Но вернуть ее не вышло. Целых два года, пока страдали оба: и он, и она. Радость и благодарность так переполняли ее, что было мучительно трудно говорить. Горло саднило, словно она плакала долгие часы. Кто мог бы подумать, что радость бывает столь же мучительной, как и отчаяние?

Но разве достаточно было этой радости, чтобы она вновь захотела ощутить тепло и тяжесть его руки на своем теле? Достаточно ли благодарности, чтобы потянуться к нему, еще раз вдохнуть его запах, английский запах? Зажечь болезненной страстью — утешить его за все, чего он лишился, так же как и она. Он вытерпел не меньше ее, но каким-то чудом сумел выжить, сохранив и любовь, и веру. Упорство и целостность — вот чем он был, в то время как она колебалась и лгала даже самой себе.

Не просто колебалась. Сомневалась в нем. Даже ненавидела его за то, что подвел ее. За то, что сошел с пьедестала, на который она возвела его — своего героя, своего спасителя. Но по ночам Катриона оставалась одна и неизбежная правда вставала перед ней во мраке комнаты, когда ничего не было — ни детей, ни уроков, ни спасительных забот, занимавших ее ум и прогонявших тоскливое одиночество. Тогда она обхватывала себя руками под теплыми одеялами, пытаясь совладать со страхом, и утешала себя воспоминаниями о его нежной дружбе, о нежных и уверенных прикосновениях, которые невозможно забыть.

Катриона изнывала от страстного желания коснуться его вновь. Переложить, хотя бы на миг, бремя тревог на его крепкие плечи. И страх, что чуть не уничтожил ее без остатка, — не обладала она достаточной силой, чтобы противиться его молчаливому призыву. Она повернула голову и опустила груз своих забот в его ладонь, позволив себе маленькую передышку. Всего лишь на миг.

Даже если ее облегчение и радость продлятся всего лишь краткий миг, ей хватит и этого. Достаточно, чтобы идти вперед. Вперед, к неизбежному и суровому решению, которое ей предстоит принять. Еще одно нелегкое дело, которое она должна сделать.

Но не сейчас. Сейчас она могла закрыть глаза и опуститься щекой в его большую уютную ладонь. Отдохнуть наконец.

Катриона почувствовала, как вторая рука гладит ее по щеке, ласкает лицо. А потом губы нежно коснулись ее губ. Только один раз. Сильные руки уверенно обняли ее, и все прочее исчезло. Он обнимал ее, снова и снова повторяя ее имя, и она купалась в его ласковой теплоте. Упивалась его уверенностью и силой. Обещанием страсти.

— Танвир. — Но с английским лицом, английской прической он больше не выглядел Танвиром Сингхом. Она потрогала его волосы, и Томас вновь закрыл глаза, будто ее прикосновение стало для него сладкой мукой. Выбритый и коротко стриженный, он казался уязвимым точно Самсон. Но Катриона отнюдь не была Далилой, которая желала укротить его и лишить силы. Она желала получить все, что было в нем: прирожденную властность сына графа, жизненную силу хитрого пенджабского савара и умение ее экзотического любовника. — Как странно и как трудно. Я даже не знаю, как вас называть.

— Томас. — Голос звучал хрипло, даже с надрывом, но тон был уверенный. Даже настаивающий. — Зови меня Томасом, прошу тебя.

— Томас. — Это имя казалось ей столь же чужим и необычным, как некогда Танвир.

Он закрыл глаза, как будто для того, чтобы не расплескать те чувства, что переполняли его, — собственную радость и благодарность.

— Еще, — прошептал он, придвигаясь ближе.

— Томас.

Будто заклинание, его имя сотворило свою невидимую волшебную работу. Он улыбнулся своей ослепительной белозубой улыбкой, которая казалась ей столь очаровательной, и, перебирая ее волосы, прошептал:

— Ты не чувствуешь, как долго я ждал, чтобы услышать, как ты произносишь мое имя?

Это она понимала. Понимала, что значит жить как чужак в собственной одежде, в собственной коже. Никогда не позволять себе роскоши быть самим собой.

— Томас. — Сейчас это было уже легко. Так легко и так чудесно принести ему этот небольшой дар собственного имени. Жалкое возмещение за перенесенные страдания, однако. Поэтому она сунула мокрый платок обратно в карман, обхватила ладонями дорогое лицо, знакомое и совсем чужое, и наклонилась к нему, предлагая себя.

Он медленно нагнулся к ней, с той же задумчивой нежностью, что и прежде, но, раз коснувшись губ, он принялся целовать ее с ненасытной уверенностью. Он завладел ее ртом жадными губами и властным языком, подавляя натиском, заставляя запрокинуть голову силой желания.

Она могла лишь благодарить его за эту силу — силу, которая вынесла годы разлуки, преодолела пропасть времени и утраты, которая разлучила их.