Страсть на холсте твоего преступления

— Да как ты смеешь? — вскрикиваю я и прикрываю обнажённую грудь, разворачиваясь к нему. Его глаза потемнели от вида моего тела.

— Ты взяла во вкус новую привычку ходить без белья? — он прищуривается и задается вопросом почему я без лифчика. Да к чёрту его.

— Я нахожусь в помещении, в доме, не собираясь выходить из него ближайшие часы, — поясняю я, не зная зачем это делаю. Он кивает и заставляет меня обернуться к нему спиной, на что я с трудом, но всё равно соглашаюсь. Сначала Харрис мучает меня тишиной разглядываний, а после его тёплые пальцы нежно проходят по длине позвоночника, задевая позвонки. Мой позвоночник спел бы для него любовную серенаду. Пару секунд он медлит, я слышу звук открывающейся мази в тюбике и вздрагиваю, когда меня касается холодный бальзам. Он аккуратными массажными движениями втирает мазь в пострадавшие места, и я дрожу. Дрожу и благодарю его мысленно. Сама бы я вряд ли достала до труднодоступных мест, поэтому я молча принимаю ситуацию. Харрис отбрасывает мои волосы на голое левое плечо и массирует кожу шеи. Его движения приятны, хоть и приносят легкую боль. Когда он заканчивает, заставляет меня надеть свободную футболку. В дверь стучаться и при согласии Харриса, появляется горничная. Я удивлённо таращусь на неё. Она что, постучала в мою дверь, перед тем как войти? Что этот чертов мужчина сделал? Я столько дней ругалась с ними за вторжение, а стоило появиться Харрису, они все вспомнили о приличии. На её подносе стоит кружка с ароматным травяным запахом.

— Что это? — спрашиваю я, когда Харрис забирает поднос и ставит на столик возле кровати.

— Шалфей. Он снимает боль от воспалившихся ран, — поясняет он и я морщусь. Забота, он проявляет заботу. Когда как вчера принял решение усыпить мою любимую лошадь, сказать, что я временная в его жизни, появиться в особняке со своей невестой…

— Я ненавижу тебя, — тихо говорю я, но он всё слышит. Медленно оборачивается ко мне с непроницаемым лицом.

— Так ли это, девочка? — в его голосе слышится ухмылка.

— Совершенно точно, Харрис. Я ненавижу тебя за появление в моей жизни, — выдаю я с дрожанием в голосе. Я и себя ненавижу за слабость, которую питаю в нём. Его высокое и величественное тело, словно тень в ночном переулке, приближается ко мне медленными шагами. Опасность, с которой он это делает, заставляет меня сглотнуть.

— Ты хочешь проверить это? — спрашивает беззаботным и тихим голосом, почти замурчав. Я качаю головой, делая шаг назад.

— Я точно убеждена, — уверенно говорю я и его тело оказывается вплотную ко мне. Он будто подлетел на своих двух, я вздрагиваю и его руки собственнически падают на мои бедра. Дыши, Тереза.

Харрис одаривает меня слабым свежим дыханием, окутывает невероятно мягким, располагающим и уютным ароматом сандала. Я стойко держусь, продолжая смотреть в глаза. Что он видит в моей зелени? Считает ли он успокоением, как считал раньше? Я вспоминаю раненного Харриса, который уязвимым позволил мне быть рядом. Это один из тех моментов, в которых он впустил меня в свои стены. Насколько мы отдалились? Если я заговорю о его матери, закроется ли он? Повторит ли те грубые и обидные слова?

— Ты заставляешь меня убрать эту ложбинку между бровями, — говорит он и большим пальцем проводит линию между моими бровями. Я непроизвольно хмурюсь, и сама не замечаю этого.

— Ты можешь помочь мне, но другим способом, Харрис, — начинаю я, приближаясь к его внутренним стенам. Он задумчиво смотрит на меня, в голубых глазах я вижу рыжую копну своих сияющих волос. Его глаза такие глубокие и поглощающие.

— Чего ты хочешь? — это опасный вопрос, Харрис. Ты не готов ко всем моим вопросам. Я внутренне прикасаюсь к его каменной стене размером с материк. Она шершавая, жёсткая на ощупь и занозистая.

— Что случилось с твоей мамой? — спрашиваю на одном дыхании. Его внутренние стены дрожат под моей ладонью, вибрацию доносят по всем нервным окончаниям. Он расширяет глаза, удивление на его лице стоит всех картин в мире. А также скрытая борьба, но я не боюсь его дрожащих стен, я продолжаю держать свою ладонь. И кусочек стены ломается и трескается.

— У меня была полноценная счастливая семья с безумно любящим отцом и странной, но прекрасной мамой. Она обожала всё голубое и блестящее, природу, арахис, дельфинов и меня. Иногда всё это она совмещала вместе, — он хмыкает, и я поражённо слушаю его откровенность. Я осторожно кладу ладонь на его сердце, ощущая слабый ритм.

— Она читала мне Хемингуэя и любила картины Франсуа Буше, а я, будучи маленьким мальчиком, ненавидел всё это. Но от её весёлого голоса и смеха никак не мог оторваться, поэтому часами слушал её чтение и рассказы об очередной выставке или картине. Я часто злился на неё, мне казалось, она была ребёнком похуже меня и делала многие необдуманные вещи. Я спрашивал отца «Почему мама так поступает?», а он смеялся и полными глазами любви отвечал мне, что она — источник жизни. Он сказал это ребёнку, — он тихо смеётся, и я улыбаюсь.