Страсть новой Евы

– Убей отца! Спи с матерью! Прорвись через все запреты!

Черная богиня гипнотически раскачивается из стороны в сторону на своем престоле, ерзая, словно гончая в период течки. Сбросив оставшуюся сдержанность, София пронзительно визжит в исступлении обезумевшей вакханки. Гонг и арфа, звуки визгливой музыки образуют какофонию. Отчаянный гвалт; я боюсь, я хнычу, мяукаю и вяло скребу песчаный пол в попытке вырыть подкоп и сбежать. Но Матерь, одержимая, восклицает:

– Я – рана, которая не затягивается. Я источник желания. Я родник с живой водой. Приди и возьми меня! Жизнь и миф, все едино!

Ее голос то взлетает, то опадает, я – точно лоскут ткани на сильном ветру. Свирепствует буря.

София подхватила мое дрожащее, съежившееся тело и потащила к огромному громогласному существу, которое, рухнув со стула спиной вниз, лежало на полу и сучило в воздухе ногами с позволительной для его объемов скоростью. Соски подскакивали, как помпоны по краю старомодной красной занавески из плюша на балконной двери, которую забыли закрыть от ветра. София одним махом содрала с меня шорты и швырнула на колышущуюся груду плоти.

– Воссоединись с первичным образцом!

– Воссоединись с первичным образцом! – возопила Матерь.

Расплавленная, раскаленная плоть. Падая, я бросил мимолетный взгляд на открывшуюся вагину, похожую на готовый извергнуться кратер вулкана. Голова богини вздыбилась для поцелуя, и на одно бредовое мгновение я подумал, что там, во рту, солнце, так как вдруг ослеп, и текстура ее языка, размером, похоже, с намокшее банное полотенце, не отложилась в памяти. Рукой с красными, как ветчина по-вирджински, пальцами Матерь сграбастала мой сморщенный орган и, когда мы прошли все любовные стадии, громко застонала. Я тоже.

Итак, особо не церемонясь, меня просто изнасиловали; тогда в последний раз я занимался сексом как мужчина, какой бы ни вкладывали в это смысл, и особого удовольствия не получил. А если честно, не получил никакого: ее бедра обхватили меня с азартом самки-богомола, и я чувствовал лишь, что мною насыщаются, а по завершении – пара секунд бойких фрикций. Затем раздался громкий рев, как сигнал блаженства, к которому я имел очень скромное отношение; она плотно сжала мышцы и, стоило мне обреченно излить свое семя, исторгла меня. Я покатился по полу, скуля, оставляя за собой скользкий след из выдохшихся плевков спермы.

Приподнявшись на локте, Матерь совершенно невозмутимо смотрела на мое образцово-показательное унижение.

София, которая прежде наблюдала за нами с чопорным восторгом студентки на футбольном матче, вновь превратилась в эталон расторопности: вытащила из кармана шортиков пробирку и ложечку, наскребла столько разбросанного семени, сколько позволила емкость, запечатала все и оставила нас наедине.

Понемногу я пришел в себя, и Матерь чуть смилостивилась; до этого я никогда не думал, насколько оскорбительно быть объектом жалости. Она бросила мне кусок ткани – вытереться, и велела прикрыть интимные места. Покряхтывая от бремени собственной массы, она водрузилась на стул, затем усадила меня на свое гигантское колено и прижала мою сопротивляющуюся голову к двухрядной груди. Подобное обращение меня возмутило, однако отказаться я не мог: она была вдвое крупнее. Сейчас, заговорив со мной, она обошлась без религиозных фраз, коими сыпала в образе божества; и стала общаться мягче, пусть и снисходительно.

– Отец не знает, насколько он прекрасен; за него перед Матерью похлопотал член. – Она легонько похлопала по моим яйцам и морщинистыми черными пальцами с розоватыми подушечками пощекотала безжизненно повисший орган. – И этим чувствительным прибором, который следовало использовать исключительно для удовольствия, ты оскорблял женщин, Эвлин. Ты сделал из него оружие!

Она смотрела на меня благосклонно, но со скрытой злостью; я что-то промычал, вслух не сказав ни слова, потому что цветом кожи она была как Лейла и я сгорал от стыда.

– Да… однажды ты поймешь, что сексуальная ориентация – это единство, выражающееся в разном строении. Хотя в наше отчужденное время совсем не просто определить, что́ единство, а что – нет. О, Эвлин, я с тобой не спорю лишь потому, что ты мужчина! Твоя прелестная штучка – я ее считаю прелестной, безобидной, как голубка. Такая услада! Славная игрушка для молодой девушки… тем не менее, уверен ли ты, что используешь ее по полной в том обличье, что есть у тебя сейчас?

Что она хотела этим сказать? Ее лицо, темное, как лунное затмение, опустилось над моим, имитируя озабоченность; ее горячее дыхание обожгло меня, я заскулил.

– И кстати, меня не надо бояться, малыш Эвлин!