СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

— А что ты на это скажешь, Ник? Каков-то он сейчас, наш беспокойный соотечественник? По-прежнему ли с минуту на минуту ждет революцию, чтобы все опрокинуть вверх дном?

Герцен вздохнул и просто, по-домашнему посмотрел на друга, опершись локтями на колени. Он был уже седоват, полноват, страдал диабетом и печенью, но духом был весел и силен.

— Между нами говоря, я опасаюсь его приезда. Как бы он не разрушил ту хрупкую удачу, что сопутствует нашей типографии и не помешал бы "Колоколу".

Огарев со вздохом покивал головой.

— Он ведь не будет жить в этом доме?

— Нет, разумеется. Но где-то поблизости. Тургенев написал, что готов платить ему 1500 рублей серебром в год. Я считаю, что русские должны ему собирать на самое необходимое, например, 3500 франков в год. Ну и будем их собирать. Да твои 500 франков. За глаза довольно.

Огарев согласно кивал.

— Надо дать знать братьям Бакуниным, чтобы выслали деньги в Лондон или Париж на имя И.С. Тургенева. Но если сам Иван хочет заплатить ему за полстолетия вперед, то этого будет мало — ни вперед, ни назад платить не надобно, а в настоящее.

— Боткин тоже.

Герцен прошелся по кабинету, отворил дверь на балкон, через минуту закрыл его, впустив зимний, по-лондонски влажный воздух.

— Да. Пусть знают, что они любят послать, а я люблю получить. А то все один я оплачиваю, как король. Но главное, пусть тут же садится за "Автобиографию", предложения сыплются со всех сторон, тут пахнет нешуточными капиталами. Два смертных приговора, семь лет царской тюрьмы, побег из Сибири, да какой! — ни одному Вальтеру Скотту не снились такие приключения!

Приятели улыбнулись.

— Надобно сразу усадить его за письменный стол. Обеспечить себя в этом мире непросто, но это залог личной свободы и порядочной работы.

… А вот и наш герой, прямо с парохода. Огромный, толстый, беззубый, но по-прежнему ясноглазый и звонкий, как серебряная гора.

— С Новым Годом! С приездом! С благополучным возвращением в мир действующих и думающих!

— Как положение? — был его первый вопрос после объятий и поцелуев.

— В Польше только демонстрации.

— А в Италии?

— Тихо.

— А в Австрии?

— Тихо.

— Ну, а в Турции?!

— Везде тихо, и ничего даже не предвидится.

Великан Бакунин растерялся.

— Что же мне делать? Неужели ехать куда-нибудь в Персию и там подымать дело? Без дела я сидеть не могу. А Славянская федерация? А революция в России?

— Какая революция?

— Как это какая? Вот тебе и раз! Крестьян освободили без земли, они думают, что есть другая воля, но господа ее прячут. Даже поэты вопят.

Народ освобожден,

Но счастлив ли народ?

— Вы, "Колокол", должны все знать! Вы позвали интеллигенцию "В народ!" Вот в 1863 году, когда истечет срок "временно-обязанных", она и начнется, крестьянская революция. Бунт!! Бессмысленный и беспощадный.

Герцен внимательно смотрел на него. Мишель рассмеялся.

— Что смотришь, как на воскресшего из мертвых? Я ли был худо похоронен? И вот я здесь, среди вас, и не отказался бы закусить, между прочим!

— Накрытый стол ждет тебя, Мишель. Потом пойдешь отдыхать. Для тебя мы сняли милую квартирку в ста метрах от нашего дома. Вели отнести туда твой багаж.

— Мой… багаж?! — расхохотался Бакунин, разводя толстыми руками. — Все мое ношу с собой.

— Тогда за стол.

За обедом собралось человек двенадцать. Совсем взрослый молодой человек Саша Герцен, студент университета в Лозанне, внимательно смотрел на легендарного Бакунина, которому его отец посвятил благородно-возвышенные строки в первых же номерах своих изданий.

Были другие дети.

Тата, Оля и малышка Лиза Огарева, девочка с огромными чистыми голубыми глазами. Был сам Огарев, его жена Наталья, и человек семь гостей, среди которых выделялся подвижный и нервный Сергей Кельсиев. Он был из "некрасовцев", христианской несогласной общины, ушедшей в Турцию, обладал неспокойным и переменчивым характером, брался за тысячу дел, жил между удачами и неудачами.

Он слушал Бакунина с неистовым интересом, но был критичен и въедлив. Гигантский аппетит Бакунина, его пот и громкий звонкий голос раздражали его.

Конечно, разговором свободно и властительно занимал собравшихся Бакунин. Речь его, слегка шепелявая от отсутствия передних зубов, текла завлекательно и вольно, картины из пережитого впечатляюще вставали перед слушателями.

— Немедленно садись за "Мемуары", Мишель. Мы сами их распечатаем, переведем на все языки. Брось все и пиши.

— Да, да, Герцен, ты прав. Надо работать! Но я привык писать на злобу дня, о себе писать противно. Уфф… наконец-то труд обеда окончен и настала воистину божественная минута!

Он достал огромную трубку и задымил, как пароход.

— На террасу, на террасу, — увлек его Герцен в дверь, открытую на свежий январский новогодний денек, похожий на русский март. — Как тебе наши морозы, сибиряк?

С первых же дней Бакунин развил бешеную деятельность.