СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Светлым летним днем в губернаторском особняке сидели в креслах Корсаков и Михаил Бакунин. Они говорили о земельной реформе, о том, как чревато крестьянскими недовольствами такое освобождения без земли, потому что сами-то крестьяне повсеместно сочли, что воля, дарованная царем, не настоящая, не "мужицкая", а поддельная, барская, что надо ждать настоящую волю и не подписывать уставные грамоты.

"Нас надули, воли без земли не бывает" — был общий приговор, отзывавшийся в статьях "Колокола".

— "В народ!" — кликнул клич Герцен.

Он вместе с Чернышевским очень надеялся на крестьянскую революцию в России. Вот когда в 1863 году истечет срок ввода в действие уставных грамот, и крестьяне увидят, сколь тщетны их ожидания подлинной воли, Россия будет охвачена взрывом крестьянского возмущения, которое можно перевести в победоносную революцию.

А пока: "В народ!", готовить почву.

Сотни людей последовали призыву. Начиналась эпоха "народничества".

— Ты томишься здесь, Мишель? Я наслышан о твоих трудностях. Увы, я присоединяюсь к тем, кто считает, что ты сам наживаешь себе врагов. Но знаю, что Муравьеву ты оказал бесценную услугу. Он сейчас в Париже, и смеется над нами, таежными медведями.

— Он в Париже? — Мишель завистливо ударил правым кулаком в левую ладонь.

— Да.

Они посмотрели в глаза друг другу.

— Я тебя вижу насквозь, — кивнул Корсаков. — Но что я могу?

— Дай мне разрешение вести торговые дела в Американской торговой компании беспрепятственно по всему Амуру, поручение проверить что-нибудь по твоему ведомству…

— Не могу. Ты — государственный преступник. По инструкции тебя и по городу-то повсюду должен сопровождать жандармский офицер. Не говоря уж о столь дальних предприятиях.

Мишель повел мощными плечами. Тюремная дряблость давно сменилась на плотную мускулистость, сохранив внушительный борцовский объем.

— Я не могу бездействовать, я рожден для дела, — проговорил он. — Даже Некрасов прав.

Распалась цепь великая,

Распалась-расскочилася

Одним концом по барину,

Другим по мужику.

— В России назревают настоящие события, посмотри листки "Земля и Воля". И мои собственные братья Николай и Александр, по делу о "13 тверских дворянах", несогласных с манифестом от 19 февраля, сидят в Петропавловской крепости. А я, как байбак, лежу на печи. Еще немного и я не знаю, на что решусь, если буду по-прежнему сидеть в Иркутске.

Бакунин был откровенен с родственником. Терять ему было нечего.

— Этому вашему болоту я устрою такое "трясение", что все полетит вверх дном! Я не шучу.

Корсаков задумался.

"Да, он может. Такова семейка. С его даром оратора и проповедника ничего не стоит возмутить речами весь край поднять такую "бучу", как говорят местные, когда напьются своей араки, что всем тошно станет.

Двумя пальцами Корсаков держал ручку с металлическим пером. И тихонько постукивал тупым концом.

…«Ишь как жаром-то пышет, что твоя русская печь. И жар, и пот, и глазищи, чистые, как небо, а сколько бешеного пыла! Все может! И все эти партии, ссыльные, поселенцы, политкаторжане, вся эта противуправительственная сволочь и мерзость сочтут за честь поддержать коновода всемирной революции. Никто ничего не боится, дальше Сибири не сошлют. Все вокруг вспыхнет как порох, как таежный пожар! Это не шутки…

Генерал злился.

…«Нет уж, батюшко Михайло Александрович, иди-ка ты подальше и сломи свою шею в революционном безумии где-нибудь в другом месте! Так и решим, — подумал Корсаков, успокаиваясь, — и ежели его задумка увенчается успехом, то лично Корсаков будет в ответе весьма-весьма косвенно. Зато перед семьей я стану героем не хуже своего деверя".

— Будь по-твоему, Мишель.

Вздохнув, он придвинул к себе лист гербовой бумаги с вензелями и титулом Генерал-Губернатора Восточной Сибири. Написал, расписался, поставил печать, присыпал песком для просыхания. Встряхнул, подал Бакунину.

— Этого достаточно.

У Мишеля застучало сердце.

— Когда я могу начинать?

— Хоть завтра. В добрый час.

После него он вызвал Кукеля. Беседа была сверхтайной. После нее Кукель вызвал жандармского офицера Казаринова.

— На вас возлагается сопровождение Михаила Бакунина в его деловой поездке до Николаевска. Имейте в виду, что … а, впрочем, все равно. Идите.

В течение недели, пока шли дожди, Бакунин налаживал связи с иркутскими купцами. Все они вели свои дела в Кяхте, по Амуру, в Манчжурии. "Разрешение", выданное губернатором, действовало, как самый доверительный документ. Пользуясь "верной" и бесплатной оказией ему надавали поручений и денег десятки людей, без расписок, "под честное благородное слово".

Накануне отъезда, не удержав хвастливого волнения, Бакунин отправил письмо Герцену в Лондон.

"… Ты хоронил меня, но я воскрес, слава Богу, живой, не мертвый, исполненный той же страстной любовью к свободе, к логике и справедливости. Выпущенный из Шлиссельбургкой крепости четыре года назад, я окреп здоровьем, женат, счастлив в семействе, и, несмотря на это, готов удариться в старые грехи, лишь было бы из-за чего. Я могу повторять слова Фауста: