Страсть Северной Мессалины

Захар Константинович Зотов не мог точно сказать, что там вышло у светлейшего с этим молодым глупцом, Дмитриевым-Мамоновым, каким образом Григорий Александрович его образумил и вдохновил, но кое о чем можно было догадаться по несколько вспухшей скуле молодого человека. Видно было, что вспыльчивый светлейший уродовать красавца не стал, но и гнева своего решил не сдерживать. Но главное, надо было спешить, Зотов это понимал: мало ли кто мог вмешаться и внедрить свою креатуру, как уже делывали Панин и граф Толстой! И вообще, мало ли что могло взбрести в голову государыни, томимой женским одиночеством. Всякие слухи ходили о том, как колобродило ее естество! Отчего-то в душу Потемкина запал один рассказ, с которого, собственно, и зародились в его голове метафоры об истопниках и поставщиках дров. Как-то раз некий истопник (в прямом смысле этого слова) принес в опочивальню государыни дрова, когда Екатерина уже лежала в постели.

– Мне зябко, – сказала она жалобно.

– Не извольте беспокоиться, – ответил истопник. – Сейчас раскочегарю – жарко будет.

И принялся орудовать кочергой в печи.

– Ну как? – обернулся он к государыне – да так и обмер, увидав, что она одеяло сбросила и лежит в чем мать родила.

– Не в той печке да не той кочергой ворочаешь, – сказала с усмешкой.

Истопник оказался молод и сообразителен – на свое счастье.

– Как твоя фамилия? – спросила царица.

– Чернозубов, ваше величество, – смущенно ответил истопник.

– Отныне ты будешь называться Тепловым в память того события, когда согрел свою государыню. Благодарю за прекрасную службу отечеству, господин полковник! Прощайте!

В тот же день Чернозубов получил указ о пожаловании ему потомственного дворянства, фамилии Теплов и десяти тысяч крестьян в Черниговской губернии с повелением немедленно покинуть Петербург.

То, что сие была не досужая выдумка, мог бы засвидетельствовать Зотов.

Причем все подобные истории мигом становились известны при иностранных дворах. Что и говорить, дипломатическая почта форсировалась[8] преотвратительно!

Не далее как на днях Потемкину принесли некий рисунок. На нем была изображена карта Европы. Екатерина, стоя одной ногой в Варшаве, а другой в Константинополе, накрывала всех государей Европы своими широкими юбками, словно шатром. А государи, подняв глаза и разинув рты, дивятся лучистой звезде, которая образует центр. Каждый из них произносит слова соответственно положению и чувствам. Папа римский восклицает: «Иисусе! Какая бездна погибели!» Король польский: «Это я, я содействовал ее увеличению!» И прочее…

Конечно, назначение нового фаворита не заставит гривуазные слухи умолкнуть, но они, во всяком случае, будут крутиться вокруг одной персоны.

Словом, Потемкин спешил. И ничего удивительного, что через несколько дней после неприятного эпизода с картинами Дмитриев-Мамонов снова был введен на поклон в императорские покои, помаячил на светском рауте, удостоился одобрительной улыбки и оживленного блеска глаз государыни, после чего был спешно спроважен в кабинет личного врача Роджерсона, а потом – в покои Анны Степановны Протасовой, которая сменила скандально отстраненную от своих обязанностей Прасковью Александровну Брюс.

Александр стоял перед маленькой, деловитой, пухлой и весьма некрасивой женщиной. Ее подбородок кое-где покрывали черные волоски, а кожа была очень смугла. Анна Степановна носила прозвище «королева Таити» – именно за смуглость. Ходили слухи, что императрица не единожды хотела устроить брак своей любимой конфидентки с графом Аркадием Морковым. Однако граф, который тоже имел внешность отталкивающую, отказался: «Она дурна собой, я дурен, что же мы с нею будем только безобразить род людской!»

Ну что ж, граф очень хитро умудрился избежать отправления неприятных супружеских обязанностей. А как быть ему, Александру Дмитриеву-Мамонову, которому надлежит сейчас обиходить сию даму, да так, чтобы она осталась им довольна и могла наилучшим образом аттестовать императрице?

Душа его металась, голова горела. В эту минуту он был истинно в отчаянии и горько жалел, что позволил своему тщеславию разыграться настолько, что оно увлекло его на сию стезю. Потемкин, улещая, сулил ему всемогущество, богатство… Конечно, это привлекало. Но сейчас, когда Александр с ужасом ощущал свое полное мужское бессилие, никакие мысли о возможностях, которые открываются перед фаворитом императрицы, не могли его возбудить.

«Оскандалюсь, как пить дать! Все пропало! Что делать?! Кабы самую никудышную из фрейлин дали на пробу, но только молодую, я б ей показал! А обихаживать эту… старую да уродливую…»

Мысль о том, что это тяжкое испытание он должен пройти именно затем, чтобы обихаживать именно «старую да уродливую», только облеченную высшей властью в стране, бодрости не прибавила. Мужество его сникало неудержимо, и губы Протасовой презрительно искривились.