Страсть тайная. Тютчев

«Ба, да это ж моя, то есть тютчевская тетрадка! — Гагарина прямо-таки обожгла радостная мысль. — Ну и как же они, высшие судии, нашли пиесы моего друга?»

   — Скажу тебе, князь Иван, обрадовал ты меня и Василия Андреевича! Это же где ты сию прелесть откопал? И кто этот «Ф. Т.», чьи инициалы проставлены на обложке?

На лице Ивана Сергеевича появилась лукавая ухмылка.

   — Да вы, любезнейший Пётр Андреевич, не один вечер провели в обществе сего изумительного человека, будучи в своё время в германском городе Минихе. Вспоминаете?

   — Постой, постой, князь Иван! Не дури мне голову. Ни с какими стихотворцами я там, видит Бог, не встречался. Да и сам посуди: коли бы среди русских знакомцев там объявился кто из сочинителей стихов, разве бы я первым не открыл его?

Голос Петра Андреевича звучал твёрдо, как всегда привык говорить сей муж, в любом случае убеждённый в своей правоте. Но вдруг серьёзное выражение его лица сменилось на смущённое.

   — Погоди-ка, Иван Сергеевич! А не Фёдора ли Тютчева тетрадку ты нам привёз? Только как же такое может быть? О чём мы с Фёдором Ивановичем только не переговорили за неё дни, что я жил в Мюнхене, а вот поэзии ни разу не коснулись! И, представь, не только о его стихах не возникала речь — вообще сей предмет никак не затронули. Так не томи душу: он?

   — Он самый, — радостно произнёс гость. — Вы, Пётр Андреевич, и вы, Василий Андреевич, не поверите, каких трудов стоило мне обзавестись его стихами! Не иначе как бумагомаранием он свои пиесы и не называл. А ведь кое-что уже и печаталось здесь, в наших журналах.

Теперь настала очередь удивиться Жуковскому:

   — Я знал Тютчева ещё мальчиком. И вот он — уже взрослый и, оказывается, поэт. Да какой блестящей одарённости!

Василий Андреевич вновь взял со стола тетрадку и, отыскав в ней уже отмеченные им выражения, стал с восторгом их зачитывать вслух.

   — Ах, какая прелесть, какая прелесть! — не уставал он повторять несколько раз кряду. — Нет, сие непременно следует сделать достоянием читателей! Как ты, Пётр Андреевич, полагаешь, кому бы сии пиесы отдать?

   — Кому? — повторил Вяземский и произнёс, как припечатал: — Да Пушкину! Бьюсь об заклад, что Александр пять или шесть стихотворений непременнейшим образом тиснет в своём «Современнике». А это, брат, не «Галатея» или «Урания», где как появились, так там же и почили тютчевские творения. Пушкинская марка — это ого-го!

   — Да, сие, как бы сказали англичане, паблисити, иначе публичное благословение, — поддержал Жуковский. — Да и Александру в его нынешнем положении подкрепа. Только и слышишь повсюду: поэзия умерла, даже сам-де Пушкин исписался. А тух нате — стихи, да ещё высшей пробы!

В октябре 1836 года в Петербурге вышел из печати третий том «Современника», в котором под общим заглавием «Стихи, присланные из Германии», было опубликовано шестнадцать стихотворений Тютчева.

А следом за третьим, в конце того же года, появился и четвёртый том журнала ещё с восемью тютчевскими стихотворениями.

Таким образом, не пять или шесть — Пушкин отобрал и напечатал целых двадцать четыре стихотворения.

17

А жизнь Тютчева по-прежнему так и не складывалась. Санкт-Петербург, холодный и далёкий Санкт-Петербург молчал в ответ на все просьбы сначала одного, затем и второго своего посланника в Мюнхене обратить внимание на одарённого чиновника и озаботиться о достойном его способностей продвижении по службе.

Не дождавшись ответа на предыдущее своё послание, князь Григорий Иванович Гагарин отправил в начале мая 1836 года вице-канцлеру и министру иностранных дел Нессельроде новую челобитную:

«Граф, это письмо будет вручено вашему превосходительству бароном Крюденером, который слишком хорошо зарекомендовал себя сам, чтобы мне была надобность говорить вам о нём что бы то ни было. Но умоляю вас, граф, уделите самое благосклонное внимание всему, что он будет говорить вам о г-не Тютчеве, о его злополучии, о его отчаянном положении и о самой настоятельной необходимости его из этого положения вывести. При способностях весьма замечательных, при уме выдающемся и в высшей степени просвещённом, г-н Тютчев не в состоянии ныне исполнять обязанность секретаря миссии по причине того пагубно-ложного положения, в которое он поставлен роковым браком. Во имя христианского милосердия умоляю ваше превосходительство извлечь его отсюда, а это может быть сделано лишь при условии предоставления ему денежного пособия в 1000 рублей для уплаты долгов: это было бы счастие для него и для меня... от Тютчева уже нечего ожидать».

Всё сплелось в тугой узел, который, казалось, уже не развязать, а только разрубить, — и словно заговорённая кем-то свыше служебная карьера, и после трагедии с женой невыносимость дальнейшего пребывания в Мюнхене.