Страсти и скорби Жозефины Богарне

— О чем ты только думаешь, гуляя под таким ливнем? Иди переоденься в сухое и возвращайся. Нам надо поговорить с тобой, — сказала мама.

Я охотно пошла наверх. На верхней площадке лестницы мне повстречалась Катрин с пяльцами в руках.

— Манет говорит, ты станешь королевой. Говорит, так предсказала старая ведьма. Но Манет плачет и никак не перестанет. Что случилось?

Даже на лестнице было слышно, как ревет Манет. Я прошла по темному коридору к ее комнате и постучала.

— Манет, это я.

Плач прекратился, но сестра не отвечала.

— Ничего тебе не сделаю, обещаю, — сказала я и открыла дверь.

Она лежала, сжавшись, в углу небольшой кровати под балдахином. Я села на кровать с противоположной стороны. Глаза у Манет были красные, из носа текло. Я поискала за корсажем, достала носовой платок и дала ей.

— Я знаю, ты проболталась, — сказала я.

— Ты с ума сошла? — всхлипнула она, судорожно вздохнула и испуганно поглядела на Катрин, которая подошла и встала у двери в комнату.

Я отрицательно покачала головой.

— И зачем только ты увязалась за нами! Ты говорила что-нибудь о Мими?

— Нет!

— Ты понимаешь, что случится, если ты проболтаешься, Манет? Мими продадут… или отправят на плантацию.

Или того хуже.

— Но я же ничего не сказала! — сказала Манет и заплакала, всхлипывая так горько, что я даже испугалась.

Когда я вернулась на веранду, дождь уже перестал. Мама и бабушка Санноа вышли попрощаться с преподобным Дроппитом. Я стояла в прихожей у парадной двери, сцепив перед собой руки, и ждала. Судя по всему, серая кобыла отца Дроппита заупрямилась: мальчишка-конюх выговаривал ей на языке чернокожих. Лошадь успокоилась, и вскоре послышался удаляющийся цокот копыт по камням.

На дорожке показалась мама под руку с бабушкой Санноа. Позади них, обнюхивая траву, ковыляли два мопса. Оба были совсем мокрые от дождя и походили на больших крыс. Бабушка Санноа что-то говорила маме. Потом мама подняла глаза и заметила меня.

Я затаила дыхание и выпрямилась.

— Если не ты, то я сама ей скажу, — сказала бабушка Санноа, опускаясь в кресло с сиденьем из волокон агавы. Один из мопсов вспрыгнул ей на колени, но она столкнула его.

Мама повернулась ко мне.

Я опустила голову. Может, стоит броситься к ее ногам? Разве не так в подобных случаях поступают раскаявшиеся грешники?

— Подумать только, ты заставила пойти с тобой маленькую Манет! — прошептала мама так тихо, что я едва могла расслышать.

— Давай я ей скажу, — предложила бабушка Санноа.

Мама глубоко вздохнула:

— Мими нам, конечно, придется…

— Нет! — Меня переполняло отчаяние. — Мими не имеет к этому никакого отношения. Я умоляла ее отвести меня, но она отказывалась. Я одна виновата… — Слова приходилось судорожно выталкивать из горла.

Мама сняла с шеи цепочку с большим серебряным крестом, взяла меня за ладони и вложила в них крест.

— Посмотри на меня, Роза, — сказала она.

Я посмотрела ей в глаза.

— Поклянись говорить правду.

— Мими не виновата. Это все я, моя вина, — прошептала я. Получилось довольно правдоподобно.

— Она не водила тебя к нечестивой женщине в лесу?

Я отрицательно покачала головой.

— Скажи это вслух.

— Мими не ходила с нами, — солгала я. Крест у меня в руках был тяжел и холоден. Я сунула его обратно маме.

— Накажи ее, — сказала бабушка Санноа.

Мама села на табуретку.

— Подойди ко мне, Роза, — сказала она и, когда я подошла, заставила меня встать перед собой на колени. Нежным прикосновением мама убрала пряди влажных волос с моего лба.

— Непростое это дело, быть матерью, — вздохнула она и строго продолжила: — Тебя запрут в подвале, в грозовой комнате. Ты пробудешь там восемь дней. — Мама посмотрела на бабушку Санноа, потом снова на меня и глубоко вздохнула. — На сухарях и воде.

Я смотрела на нее, не понимая, о чем она говорит. Восемь дней? И восемь ночей? В подвале?

— Совсем одна? — Голос у меня задрожал. В темноте?

Мама повесила крест мне на шею.

— Он тебе понадобится, — сказала она.

Заключения в подвал я должна была ожидать в своей комнате. В последний раз поужинаю со всей семьей и попрощаюсь.

Мими и Манет огорчены больше меня. Катрин же только и думает, что о предсказанной мне судьбе.

— Ты будешь королевой, Роза. Подумать только!

Заходила моя няня Да Гертруда. Лицо заплаканное. Крепко прижала меня к груди. Потом омыла меня благовонной жидкостью, начав с ног.

— А это еще зачем? — удивилась я. У меня появилось такое чувство, будто я плыву, будто мое тело перестало быть моим.

— Это защитит тебя, — сказала она.

— Я буду тверда, — сказала я и еще подумала: «Как подобает будущей королеве».

Так это, значит, правда! Я понимала, что проклята.

За ужином я едва могла есть. Потом все по очереди обняли меня, будто отправляли за океан. Бабушка Санноа сунула мне свою Библию, Да Гертруда, обнимая, стиснула так, что у меня кости затрещали.