Страсти по Митрофану

Говорить или не говорить отцу, что Эля просила его не стричься… Ей вообще так больше нравится, и для фестиваля нужно, для образа романтичного музыканта, у них такая пьеса… Девушка поет о своем пропавшем в море суженом, о том, как она садится в лодку и плывет в открытый океан его искать, а Митя играет на виолончели тему – как будто плачет душа погибшего моряка… Как тут коротко подстричься, под солдатика, как любит отец. Всегда и во всем хочет, чтобы Митя был на него похож, а вот волосы почему-то отпускать не разрешает, хотя у самого всегда волосы чуть не до плеч.

Мите казалось, что он все же поедет на фестиваль, и будет играть эту пьесу, он знал, что ехать не надо, отец прав, а просто видел, как они садятся в поезд – вот Эля сидит напротив него в купе, смотрит на него сияющими глазами, он рассказывает ей что-то потрясающее, такое, что никто и никогда ей еще не рассказывал, и у нее такая светлая кожа, такие нежные руки, она ими поправляет растрепанные Митины волосы…

– Ну все, ты меня достал сегодня. Да ты меня не слушаешь! В прострации сидишь, мечтаешь! Что я сейчас сказал?

– Что… сказал, что…

– Все, иду за ремнем.

– Нет, батя, нет! Я сейчас буду играть! Все, я выключил компьютер. Вот, выключил, смотри!

– Мне кажется, ты перевозбужден! – Филипп ухмыльнулся. – Просто очень сильно перевозбужден. Я знаю, что ты должен сделать.

– Нет, пожалуйста, нет!

– Да, иначе никак. Сына, мы же с тобой психи, ты знаешь, что нам помогает лучше всего.

– Да, батя… – Митя прижался головой к мощному бедру Филиппа.

Отец лучше знает, что ему нужно.

– Ты – еще ребенок. Ты сам не понимаешь, что тебе делать. Только я знаю, что для тебя лучше.

– Да, батя, да.

Филипп вышел неспешными шагами и скоро вернулся с огромной чашкой черной, сильно пахнущей жидкости.

– Пей, сына, пей.

– Половину? – с надеждой спросил Митя.

– Все пей, сына. Валерьянки много не бывает.

– Меня в тот раз тошнило, батя. И так все было потом… вообще тошно.

– Это с непривычки. Я же тебе в два раза крепче стал заваривать. Все, ты теперь мужик, шестнадцать исполнилось, и дозу надо увеличивать. В валерьянке – вся наша сила! Как иначе себя в чувство привести? Никак. Не водкой же заливаться? Я уже залил свое, а ты и не будешь никогда. Я тебя научу жизни. Все брошу, а тебя жизни научу. Мужика из тебя сделаю. Пей, пей, я постою, подожду.

– Можно, я сразу не буду выпивать?

– Нельзя. Пей все сразу.

– Не смогу. – Митя с ужасом смотрел на огромную эмалированную чашку.

Два веселых медвежонка на ней танцевали с какими-то цветочками в лапах. Полустертые медвежата… И огромные цветики-семицветики в лапах… Надо оторвать лепесток и загадать желание. Он помнит их с детства. В этой кружке всегда что-то заваривали. Слабительное, успокоительное, снотворное… И он с детства боялся этих медвежат, ему казалось, что они знают, как ему плохо, как не хочется пить горький, отвратительный отвар… Знают и смеются, танцуют… У них – волшебные цветики, они могут загадать желание, а он – нет.

– Эх, сына… – Филипп одной рукой крепко обнял сына, другой поднес ему чашку ко рту. – Рот открывай и пей! Глаза закрой и пей до дна! Вот когда мне творить что-то, если я сына ращу! Меня спрашивают – что вы слепили, что сваяли? Сына я слепил, из мрамора отваял, вон какой сынище у меня! Мое произведение! Пей, пей, попробуй только подавиться! Или, может, хочешь, чтобы я тебе опять клизму сделал? «Пять трав»? Волшебная тибетская клизма, а, как? Так пронесет, забудешь, как звали! – Филипп захохотал. – Весь психоз как рукой снимет!

– Нет, батя, пожалуйста! У меня нет психоза…

– Как это нет психоза?! У нас это семейное! Не хочешь клизму – тогда пей! И благодари судьбу, что у тебя такой отец! Все бросил ради тебя! Вот мастерскую мне дадут, уйду от тебя! Один останешься, с матерью! Будете вдвоем ковыряться, вспоминать, как хорошо было с отцом, какие вы были неблагодарные…

– Нет, батя…

Почему, когда отец рядом, все кажется по-другому? Все становится неважным – и Эля, и школьные проблемы, и страх перед будущим, и все желания, которые мучают и тревожат? С отцом рядом Митя как будто растворяется, теряет четкие очертания самого себя. Вот он был – а вот его и нет. Есть большой, безграничный отец, занимающий весь мир. И в этом мире есть маленький Митя, которому там так хорошо, в мире отца, хорошо, спокойно, надежно, не надо ничего решать, не надо ничего бояться, ничего не хочется, не страшно. Даже если отец ругается, даже если бьет. Ведь он любит, любит больше жизни Митю. Подзатыльники дает, от которых потом голова гудит весь день, порет так, что майку не снять на физкультуре – вся спина исполосована, голодом держит, высмеивает, но это все от любви. Он сам всегда так говорит… А отец его врать не может. Потому что отец – это весь мир. И в этом мире жить больно, но иначе и не может быть. Отец страдал всю жизнь, и теперь страдать ему. Но рядом с отцом он все выдержит. И не почувствует боли.