Страсти по Митрофану

– Вот и молодец! – Филипп забрал из рук сына чашку. – Сам выпил. А то что же это такое – отец заставляет! Отец ничему тебя не заставляет, правда, сына? У нас полная демократия. Захотел успокоиться, выпил валерьянки. Хорошо чувствуешь теперь себя, правда?

– Да…

Как-то все теряет цвет и краски, если выпить так много черной, густой валерьянки. Сердце сначала стучит медленнее, как будто хочет остановиться, а потом начинает биться, как маленький растерянный зверек – то быстрее, торопливо и неровно, то с перебоями, и Митя совсем его не слышит, и трудно дышать, и так липко внутри, и взмокает спина, лоб… Руки становятся ватными, тяжелыми, непослушными, и совсем не хочется разговаривать, даже читать ничего в сети не хочется… Только спать… Но не спится… Это не сон, это тяжелое забытье… С вязкими, мутными кошмарами… Худая бесплотная Эля… Она течет, переливается, становится то холодным ручейком, прозрачным, как стеклышко, острое, опасное, с рваными обломанными краями – тронь и брызнет кровь, вся вытечет, его, Митина кровь, до капли… то – змеей, холодной, блестящей, серо-зеленой, залезающей ему за шиворот, струящейся по ногам, так неприятно, так стыдно, так раздражающе… Нет, это не змея, это валерьянка, почему она течет по всему телу, почему так ужасно пахнет, этот запах не выветривается очень долго, муторный, навязчивый, он придавливает к земле, к вытертому коврику, на котором когда-то, много лет назад можно было разглядеть крокодила из мультфильма, у этого крокодила глаза, как у Эли – огромные, бездонные, ужасные, в них можно утонуть… У Эли – крокодиловые глаза… Нет, это крокодиловые слезы, которые она льет о нем, о Мите… Так сказал самый лучший в мире человек… самый лучший в мире отец… он такой добрый… он все бросил ради него, Мити… он жизнь свою закопал ради него… но Митя ему поможет… он отца не бросит… не променяет на баб… Эля – баба… просто баба… таких баб будет много… так сказал отец… ох, как же тошно, как тяжело, как плохо… как жжет все внутри… пищевод, как будто туда натолкали мелких раскаленных гвоздей… разрывает… разрывает изнутри… плохо… невыносимо плохо…

– Филипп… – Марьяна умоляюще посмотрела на мужа, который прикрыл дверь в ванную, доведя туда бледного шатающегося Митю. – Может, не надо так много ему валерьянки?

– Надо! Слушай меня, жена! Я знаю, что ему надо! Просто он отвык, я же неделю не заваривал, занят был, все ждал звонка, позвонят эти сволочи или не позвонят! А ведь по фэн-шую каждый день нужно пить по две чашки, и заваривать по-другому, с ночи настаивать. И добавлять еще кое-что, у меня записано, я знаю, там секрет один есть! Сделаю сегодня, покажу тебе, как надо, сама будешь заваривать, если сможешь, конечно, там точно надо все соблюдать, ошибешься, переваришь или не доваришь – все насмарку.

– Хорошо… Если по фэн-шую… Это китайцы так говорят, да?

Филипп подошел к жене.

– Китайцы… Они знают, как жить… Тремя рисинками питаются, скоро весь мир завоюют… А я тебя китайцам не отдам… Какая ты у меня… – Он одной рукой сгреб ее лицо, другой смял грудь. – Единственная…

– Филиппушка…

Марьяна прислонилась к мужу. Вот оно, ее счастье. Ее половина, ее судьба. Ни у кого такого нет. А у нее – есть. Так поздно она его встретила, так долго ждала. И ничего ей не надо, ни богатства, ничего. Кто не был на ее месте, тот не понимает, какое это счастье – быть женой такого человека. Такого мужчины, невероятного, сильного, неординарного… Близость с ним – это каждый раз как рождение заново. И говорит как… Можно только его слушать, никого больше – он знает вообще все. Никто даже близко не приближается к ее Филиппу, ни у кого нет такого безграничного интеллекта. Служить ему – радость. Жить с ним – бесконечное счастье. У гениев простых характеров не бывает. Быть женой гения – это тяжелый крест, усыпанный алмазами. И пусть никто этого не понимает. Как они могут понять? Филипп же – ее, ничей больше. Кругом столько одиноких женщин, которым надо беспокоиться о себе, все самим решать. Сотни тысяч одиноких… А она – с Филиппом, мощным, красивым до слез, ненасытным, молодым.

– Батя… – полуживой Митя выбрался из ванной и еле дошел до дивана. – Мне плохо…

– Это что еще за штуки? Поганец какой! – Филипп неторопливо подошел к сыну и одним рывком сдернул его с дивана, на секунду приподняв над полом. – Ты что устраиваешь?

– Мне как-то… плохо…

– А мне – хорошо? Мне – хорошо?! – Филипп заорал так, что сверху постучала по батарее соседка и в ответ прокричала:

– Тебе – сдохнуть пора, так ты меня достал! Участкового сейчас на тебя вызову, урод! Орать по ночам!

Филипп взглянул на часы.

– Так, без двадцати одиннадцать. Иди играй. Еще двадцать минут имеешь право. А как ты думал? Через тернии к звездам, сына.

– Я… не могу… батя… меня тошнит…

– А меня, знаешь, как тошнит от тебя, ошметок ты загаженный!

Марьяна проговорила:

– Мальчики, вы не ссорьтесь, пожалуйста. Я вас люблю. Тебе получше, сынок? Я чайку тебе сделаю…

И ушла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь.