Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

И как бы «порочность» каких-то черт Аксиньи, о каких, не стесняясь, говорит нам сам автор, и «бирючность», волчьи повадки Григория, не застилают ему, Шолохову, понимания того, что человек гораздо глубже и мощнее, чем поверхностные проявления его индивидуальной судьбы; что неприятные черты характера персонажа, его внешности или поведения, могут быть подчас отталкивающими для читателя в тот или иной момент повествования, но они не являются важными или определяющими не только для читателя, но и для самого персонажа, человека из народа. Автор и его герои живут, исходя из совершенно иных соображений о смысле и цели существования. Их нельзя столкнуть с их человеческого пути, разрушить истинную цельность их характеров такими проходными по существу замечаниями о тех или иных частностях их жизни и судьбы.

Расширение «площадки» изображения человека происходит у Шолохова совершенно незаметно по сравнению с предшествующими линиями изображения персонажа из народа во всей русской литературе. Уж на что про что Платон Каратаев является квинтэссенцией понимания народа русским интеллигентом (аристократом), но он лишен у Толстого собственного голоса, он не можем высказать всего того, что он чувствует и понимает в жизни другому герою. Он споет песенку Пьеру, расскажет ему сказку, этим и ограничивается толстовское понимание-непонимание такого рода персонажа. Он не знает, как с ним обращаться, что в нем разглядеть. Не спорим, это был грандиозный шаг вперед в понимании русского народа русской литературой, но что с того было самому народу, человекам из него. Собственно, Толстой и застрял на этой ступени подхода к закрытому кокону народной души и характера.

То, что сделал Шолохов – это не просто прорыв в открытии народного характера, но прорыв в раскрытии тех основ народной жизни, какие лежат в основе всех пертурбаций истории России на протяжении XX века. В этом таинственном, неимоверной крепости базисе народной жизни переплетено накрепко нежность и жестокость, «злобность» и милосердие, чувство красоты и насмешка над нею (не будем расширять подобные оппозиции) – Шолохов показывает то, что не было увидено всей русской литературой до него: подлинную, а не придуманную сложность и полноту человека из народа.

Но особо выразительными у Шолохова являются значительные по объему стилевые периоды, которые становятся определенного рода моделью шолоховских художественно-феноменологических единиц повествования.

Вот еще один пример из первой книги романа: «Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба, лес немой, смертно сонный… Внезапный клекочущий и близкий крик ворона, словно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел: вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучном полете прощально машет крылами» [1, с. 149].

Этот отрывок дает нам исключительную возможность увидеть, как выстраивает Шолохов свою картину мира, какие принципы изобразительности у него работают. В этом отрывке (целостном образе-феномене) переплетаются явно выраженная субъектность героя и столь характерная для писателя безличность и инфинитивность высказывания, когда не совсем понятно, насколько данное наблюдение, описание, образ соотносятся с сознанием героя, или же их появление спровоцировано какими-то более мощными импульсом и волей описания, чем активность самого героя. Такого рода внесубъектность, какую мы наблюдаем в «Тихом Доне» (усиливающаяся к финалу романа), не есть только проявление эпичности как отражение особого мимесиса писателя, не только установка на предельный объективизм, но есть выражение некой практической художественной феноменологии писателя – это способ видения, понимания и отображения действительности. Здесь все эти элементы {видение, понимание и отражение) находятся в единстве и невозможно их рассмотрение по отдельности.

Вопрос заключается в том, – как обозначить этот подход донского автора, что является главенствующим в его художественной феноменологии. Ранее в своих работах [2, 80–95] мы делали упор на представительство Шолоховым родового человека, какой превышает свои собственные индивидуальные возможности, и его внутреннее содержание требует выхода к более широким и значительным категориям – коллективистскому, народному сознанию и психологии.