Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Но никогда, ни в древности, ни позже, в Новое время, перед Россией не стоял вопрос о том, что она «не-целостна», или, что она склонна к «распаду». Наличие многочисленных покоренных народов в составе русской империи, тянувшиеся десятилетиями войны на Кавказе, потом, уже при советской власти, войны в Средней Азии, никогда не ставили под сомнение самыми крайними радикалами, в том числе и желавшими большего погружения России в европейскую жизнь, среду и культуру, идею единства России. Единства пространственного (всегда получавшего форму известной имперскости), духовного и антропологического. Духовное, безусловно, было связано с православием, хотя русские всегда комплиментарно относились к другим религиям и верованиям, а антропологическое связано с тем, что в том или ином виде на просторах России всегда оформлялся человек, обладающий неким общим модусом существования и понимания жизни, независимо от его конкретной национальности или конфессиональных предпочтений.

Этот феномен советского человека, какой был ясно виден антропологам и социологам в XX веке, существовал в своем виде и до идеологем советского розлива: Россия умела вырабатывать общий интеграл соединения людей в единое государственное целое, что делало ее только сильнее.

Этот-то нерв единства и целостности был прочувствован большевиками, и был ими использован единственно возможным способом: опираясь на него. Это позволило заново «собрать» страну, да так, что она стала представлять из себя новый центр силы в мировом масштабе.

Все эти, почти забытые для теперешнего общественного сознания в России, соображения важны сегодня по тем же самым причинам – вновь в начале очередного века Россия уперлась в новое противостояние с Западом, да так, что ей приходится воевать с ним на своей – исторически – территории, на Украине (в этом нет никакого противоречия), подвергая разрушению и возможной гибели (теоретически рассуждая), по сути, самое себя или свое зеркальное отражение. Автор не будет в очередной раз рассуждать о том, была ли у России альтернатива, нужно ли ей было совершать «специальную военную операцию», но факт остается фактом – это столкновение опять является для русских экзистенциальным, выраженным в категориях бытия или небытия России как громадного, влиятельного государства, продолжающего традиции всех своих исторических воплощений в мировой парадигме. И та же проблема встала в полный рост перед украинским народом, который может быть даже еще более бездарно, чем в России, растратил ресурсы по созданию уникального независимого государства европейского толка.

Некоторые признаки привычных ошибок и сейчас налицо. Непродуманность плана, вялость в проведении самой операции (автор никоим образом не оценивает правоту или неправоту самого этого акта войны, у него подход, носящий принципиально теоретический характер, и ему кажется, что такой взгляд вполне уместен), постоянная смена позиции власти: проводить переговоры – не проводить, отсутствие мобилизации общества и общественных институтов для поддержки совершаемых военных шагов – все это до удивления напоминает старые исторические примеры.[9]

При этом подчас возникает соблазн увидеть во всем этом отблески таких неприятных для России событий, как Крымская война XIX века, как русско-японская война начала XX века, советско-финская война 1940 года, которые были бездарно проиграны Россией.

Возвращаясь к прежней точке бифуркации России (1917–1922 годы), становится ясно, что большевики поняли в итоге, что исключительная опора на создание государства социальной справедливости «прокатит» в России и позволит держать империю в старом, внешне, виде, но с новым содержанием. Так и произошло. Востребованная мировой историей идея Ленина обрела свое воплощение в глобальных переменах мирового устройства практически на всех континентах и в разных цивилизационных ареалах человечества.

Что же теперь предложит миру Россия?

О «полях тождественности» в русской культуре

Выдающийся русский философ и историк Михаил Гефтер, много сил потративший на объяснение феномена русской революции 1917 года и того, как она увязывается с общемировыми историческими процессами, точно заметил, что «XX век в конце концов пришел к другому (замыслу, чем тот, который был сформулирован в 1917 году – Е. К.). Задачей и смыслом политики ставится дать людям жить иначе. Эту «эврику» надо заложить во все. Это категория не экономическая и не политическая – она антропологическая. И в опыте двадцатых годов XX века (речь идет именно о советском опыте – Е. К.) была завязь такого антропологизма. Кстати, именно, завязь советского антропологизма, делала людей сторонниками совершающегося. Они были в его ауре, озарены коммунистическим антропологизмом. Даже обыденная речь тогда стала афористичной».