Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года

Разумеется, из мнения поэта не стоит выстраивать исторические обобщения. Отнюдь не русская интеллигенция стала виновником революции, как до сих пор готовы утверждать многие. Но именно она и подготовила почву и для ее оправдания, и для ее же последующего оплевывания. Однако сама она была производным от того «отеческого» произвола, с помощью которого тупо поддерживало свое существование российское самодержавие.

ПОНЯТЬ СМУТУ. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Предложенный нарратив – лишь одна из возможных интерпретаций революции, причем далеко не самая глубокая из возможных. Следует иметь в виду, что среди бесчисленных заблуждений революционных лет все же встречались поразительные прозрения. Надо уметь их увидеть, разглядеть и постараться воспользоваться.

В 1918 году появилась книга-альбом «Расея» известного 32-летнего художника Бориса Григорьева. Поработав перед войной в Париже, объездив ряд европейских стран, он обратился к российским глубинам. Галерея крестьянских портретов – молодых и старых лиц со сжатыми губами и бесстрастными глазами – выявила нечто противоположное европейской суете предвоенного времени. Алексей Толстой, тоже по-своему знаковая фигура российской культуры, отмечал:

У Григорьева много почитателей и не меньше врагов. Иные считают его «большевиком» в живописи, иные оскорблены его «Расеей», иные силятся постичь через него какую-то знакомую сущность молчаливого, как камень, загадочного, славянского лица, иные с гневом отворачиваются: это ложь, такой России нет и не было.

Такая Россия была. Это пришлось признать всем, как пришлось признать и «безразмерный» талант Григорьева. Трудно сказать, кто еще мог столь основательно потрясти представления о «народе-богоносце». То же самое, в сущности, проделал И. Бунин в «Окаянных днях». Вместе с тем Григорьев по-новому показал и «известную» Россию, создав и другие портретные образы: В. Э. Мейерхольда – фигуры, словно изломанной силой своего неспокойного таланта; М. Горького – человека, словно недоумевающего в окружении своих литературных персонажей. Оба – представители «антикрестьянской» России. В сущности, художник по-своему показал то, что позднее назовут «столкновением культур». В этом и была та суть русской революции, которую упорно старается обойти наше боязливое сознание.

Можно необычную творческую догадку принять за научную гипотезу и проверить средствами привычной истории? Несомненно. Для этого надо, как писал Л. Андреев в феврале 1918 года, избавиться от «глупости умных», то есть вместо «ученых» теорий научиться вглядываться в глубины собственной человеческой истории. Правда, понадобится круг источников, неизмеримо шире привычного. Придется также признать, что «Расея» не столько противоречива и экзотична, сколько устойчива и архаична – прежде всего, в отношении народа к власти. Страсти революционного бытия, запечатленные в художественном творчестве, отражали глубочайший социальный и культурный раскол, истоки которого уходили в глубь веков. Они таятся в нижних пластах русского сознания, точнее – исторического подсознания. Как отмечал И. Бунин, «есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря…». Народ сам сказал про себя: „Из нас, как из древа, – и дубина, и икона“ – в зависимости от обстоятельств…»

Разумеется, подобные оценки – плоть от плоти традиционной российской эмоциональности с ее непременными гиперболами и сюрреалистическим воображением. Но они существуют, как существует и способность выдающихся умов собственной «кожей» ощущать ритмы «непонятной» истории.

Но почему пик системного кризиса пришелся именно на 1917 год? Почему не раньше, как ожидали некоторые другие представители культуры? «Удивительно, как те или иные настроения охватывают страну – во всех слоях, во всех сторонах жизни, словно эпидемически, каким-то невидимым внутренним веянием, – флегматично философствовал «раскаявшийся» народник, а затем монархист Л. А. Тихомиров. – Иногда налетает эпидемия революционная, иногда – эпидемия национально-устроительная». Но где причины такого явления?

В том же 1918 году 24-летний участник революционных событий Александр Чижевский в тихой провинциальной Калуге попытался объяснить, почему размеренное течение истории постоянно прерывается ужасающим вихрем дурных человеческих страстей; какие силы превращают людские массы в некую «собирательную личность», способную творить то, что ранее представлялось невозможным; отчего вскрывается при этом «вся обширная область человеческого безумия, неуравновешенности и страсти».

Малоизвестный тогда ученый-космист связывал эти устрашающие события людского бытия со всплесками солнечной активности.