Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года

В советское время ход революции представлялся так: тяготы военного времени вызвали пролетарский протест, последовала волна забастовок, затем люди вышли на улицы, однако войска отказались в них стрелять. Ситуацией воспользовалась либеральная буржуазия, которая и пришла к власти. Конечно, эта схема обогащалась. По мере отдаления и отчуждения событий прошлого у Февральской революции находили все новых творцов и виновников. Все это не случайно.

Разложение сложноорганизованной системы всегда вызывает поток простейших объяснений. Они востребованы познавательными слабостями человека – особенно применительно к реалиям бунтов, мятежей и революций. В постсоветское время былое недомыслие обогатилось поисками либеральных организаторов «управляемого хаоса». Политологи, как всегда, выхолащивают прошлое для сокрытия своей интеллектуальной несостоятельности.

Вглядываться в безумства революционного насилия – малопривлекательное занятие. Хочется забыть, что всякий переворот «снова воскрешает самые дикие энергии – давно погребенные ужасы и необузданности отдаленных эпох; что, следовательно, хотя переворот и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником, завершителем человеческой природы». Эти слова были произнесены особо почитаемым в предреволюционной России Фридрихом Ницше задолго до февраля 1917 года.

В годы Первой мировой войны многие говорили, что мир сошел с ума. Поэтому объяснять, что российское культурное пространство отличалось повышенной эмоциональностью, – задача рискованная. Между тем всякая традиционная культура перенасыщена эмоциями (даже в тех случаях, когда обычай предписывает скрывать их). К тому же российское самодержавие, отягощенное крепостническим наследием, искусственно – через церковь и образовательную политику – поддерживало недоразвитость сознания своих подданных. Отсюда характерный результат. Философствующий аристократ, директор Императорских театров С. М. Волконский считал:

В русском обывателе не было критических убеждений, а были критические настроения… Нигде… как в России, критическое мышление не имело такого огульного, сплошного характера. Поражала не только одинаковость самого мышления, но и одинаковость приемов его, трафаретность его словесного выражения. Это выливалось в постоянную – скрытую или демонстративную, сдержанную или яростную, правую или левую – критику власти. Последняя превратилась в своего рода профессиональное занятие русской интеллигенции.

Условия навязываемого духовного застоя провоцировали в среде интеллигенции протестные идеи и эмоции. Из них рождались метафоры, метафоры оборачивались понятиями, из которых складывались теории. На этой почве, сдобренной западными доктринами, и вырастали интеллигентские представления о революции – ожидаемой, происходящей, а затем и произошедшей. Массы, напротив, смотрели назад – в воображаемую гармонию утраченного бытия. Из столкновения разнородных утопий и выросла «красная смута».

Подданный абсолютной власти не желал понимать условности и ограниченности европейской политики. Отсюда постоянная подмена практического расчета спонтанными – часто противоречивыми – эмоциональными реакциями. Обычно они приобретали характер крайностей: между «Да здравствует!» и «Долой!» не находилось компромисса. При этом искренние порывы приобретали «стадный» характер. В результате собственно политика отражала на деле скорее динамику неполитических страстей. Именно спонтанные эмоции масс по-своему распоряжались судьбами политиков. Такое наблюдалось и во времена Великой французской революции.