Страстная мечта, или Сочиненные чувства

Судя по всему, ученикам Станиславского, Вахтангову и Немировичу-Данченко, в отличие от их учителя удавалось добиться на сцене обостренной экспрессивности. Весьма вероятно, что постановки пьес «Диббук» и «Турандот», с их театральностью, образностью и динамизмом, заставили Станиславского задуматься над другими элементами актерского мастерства, чья природа не была сугубо психологической. Великолепные постановки музыкальной студии Немировича-Данченко, главный акцент в которых был на музыкальности и ритме, а также успех, который они имели у публики, не могли не вызвать ревность Станиславского, но в то же время они пробудили в нем стремление пересмотреть свою систему в области эмоциональной выразительности и воплощения характера персонажа.

Станиславскому суждено было стать великим новатором в развитии системы актерского искусства. Но, как мы знаем, он не смог в полной мере решить проблему актерской выразительности. Его ученику Вахтангову и, позднее, Болеславскому, похоже, удалось продвинуться в решении этой задачи. Все три подхода схожи: искусство представления, искусство переживания и ремесло. В основе каждой технологии лежит учение Станиславского: сознательная тренировка органов чувств приводит к бессознательной активации творческих ресурсов. Тренировка актерского мастерства включает практические упражнения в релаксации, концентрации на объектах, и расширении круга концентрации. Актер должен переживать то, что происходит с персонажем, а для этого ему необходимо понять и проанализировать мысли, чувства и поведение своего героя.

Американский лабораторный театр

Работы Станиславского и Московского Художественного театра убедили меня, что актерское искусство – это проживание образа на сцене. Все мои наблюдения, знания и изучение материалов вели меня в нужном направлении. И все же оставался главный вопрос: как это осуществить? Как оживить то, что постиг и прочувствовал?

Ответы на свои вопросы мне предстояло найти в Американском лабораторном театре, основанном Ричардом Болеславским и Марией Успенской. Он находился на Макдугал-стрит, 139, рядом с Провинстаунским театром, который благодаря сотрудничеству с ОʹНилом навсегда останется для меня местом, где зародился современный американский театр.

Я направился в Лабораторный театр с величайшей готовностью учиться и впитывать информацию, но при этом смутно представлял себе, что меня ожидает. Чтобы поступить в Лабораторный театр, требовалось пройти три тура отборочных прослушиваний. В первом туре будущие студенты должны изобразить пантомимой, что держат в руках воображаемый объект (упражнение на сенсорную память). Следующее испытание заключалось в импровизации со студентом, уже проходившим обучение. В моей импровизации я должен был занять денег – мне было не трудно представить себя в этом положении, поскольку мое финансовое состояние в то время оставляло желать лучшего. И, наконец, в третьем туре предлагалось выучить и показать на сцене отрывок из Шекспира. Насколько я помню, мой выбор пал на роль Шейлока из «Венецианского купца». Должно быть, я прошел все испытания, так как меня приняли. На вопрос, могу ли я оплатить обучение или мне требуется стипендия, я ответил, что денег до конца года мне хватит, и я вполне могу себе позволить платить за занятия. Так началась моя жизнь в театре.

Я уже имел представление об игре Ричарда Болеславского и Марии Успенской в Московском Художественном театре. Болеславского я видел в одноактной комедии – в этом спектакле он заменял Станиславского. Его игра меня не слишком впечатлила, но я знал, что он был талантливым руководителем, основавшим вместе с Евгением Вахтанговым студию при Московском Художественном театре. Что касается мадам Успенской, ее игра меня поразила – роль гувернантки из «Вишневого сада» ей удалась блестяще. Успенская была в числе более молодых участниц труппы Московского Художественного театра и перед тем, как войти в постоянную труппу, прошла обучение в студии.

Я хорошо помню эмоции, которые испытал в первые дни занятий в Лабораторном театре: было ощущение, что на меня снизошло откровение. В памяти сохранились яркие воспоминания о том, как я сижу на лекциях и записываю каждое слово, думая про себя: «Вот оно! Вот что это значит на самом деле. Вот она – суть». Я вел подробный конспект лекций и упражнений, в которых участвовали студенты, однако, кроме меня, его текст вряд ли кто-то может разобрать. Также записи содержали мои собственные комментарии о процессе обучения. Перечитывая конспекты, я вижу, что мой разум активно усваивал и интерпретировал всю информацию, однако в них нет ни слова о восторге от происходящего. Довольно странно, что в записях о первых днях занятий я ни разу не упомянул о той удивительной эйфории.