Страстная неделя

Он был против изображения бога. Ну как может согласиться с этим художник? Хотя сам Теодор и не чувствует склонности изображать Христа и все такое прочее, хотя он предпочитает писать обычных людей, таких, как они есть, ну, скажем, солдат с их простодушным взглядом и незамысловатой жизненной философией. Или еще возчиков, нищих. И тут он подумал, что эти люди, вероятно, больше похожи на святых, чем богатые и знатные. А это в конечном счете значит, что он уважает святых, не отрицает понятия "святости". Как он открыл в себе чувство, роднящее его с народом, так он открыл и это. Оба чувства росли в нем, как два цветка-одновременно, одно объясняя другое. У него не было выработанного миросозерцания, он даже любил хвалиться, что ему отлично живется и так. Но, возможно, сейчас, когда они медленно тащились от стоянки к стоянке по унылой, грязной дороге, приноравливаясь к шагу пеших, которых взяли в середку, возможно, сейчас в нем зарождалось, складывалось новое видение мира. Сближая нищих со святыми, он. возможно, делал первый шаг, пытался обобщать... И Теодор мысленно повторял те слова о Караваджо, которые в Пале-Ройяле говорил молодому Тьерри. В сущности, ничего нового. Все зависит от восприятия мира самим Караваджо, которого он, Теодор, до сих пор рассматривал исключительно с эстетической точки зрения: ненависть к искусственной композиции, драпировкам, колоннам...

вообще ко всякой красивости... переливы бархата и шелка ради красочного эффекта, ради светового пятна. И вдруг он понял, что гут совсем не в этом дело: главное у Караваджо-его гуманизм, разумеется выраженный средствами живописи, но гуманизм прежде всего, понимание тех, других людей, того, что открылось ему, Теодору, ночью в Пуа. Закон контрастов, конечно, остается секретом искусства, но каких контрастов? Ведь игра светотени не цель, а средство.

Обрывки мыслей. Вперемежку с беспокойством о Трике: как-никак конь устал, вот уже пятые сутки не знает отдыха. И конь тоже своего рода святой... Жерико думает о том, что сказал ему в Бовэ Марк-Антуан третьего дня, когда пал его конь. Это заставляет его вспомнить то, что он слышал в Абвиле из уст того гренадера, который как будто был с Марк-Антуаном, из уст Артура де Г.: Марк-Антуан ранен, он упал с лошади, с того коня, которого он, Теодор, присмотрел для него... вороной со звездой во лбу, какой там святой-истый дьявол... ветеран Испанской кампании был прав: таким лошадям доверять нельзя. Жив ли еще д'0биньи, оставленный при смерти где-то на Сомме. После того как они там наткнулись на кавалерию Эксельманса. Иногда Теодору приходила мысль, что с Марк-Антуаном у них, в сущности, мало общего, разве только любовь к лошадям, и интересует его Марк-Антуан лишь как прекрасно сложенный натурщик... Всегда одно и то же. Красота. Искусство превыше всего. Однако сейчас художник уже не думал о Марк-Антуане как о добавлении, "оживляющем" пейзаж. Человек не только сюжет.

Даже этот надменный виконт, у которого, кажется, нет души, а одно тело. Человек. Человек может разбиться. Истечь кровью.

Стонать. И тогда видишь его душу. Может быть, чтобы говорить о человеке, чтобы писать человека, надо прежде всего показать, что он подвержен страданию?

И лошадь тоже. Время от времени, невзирая на грязь, Теодор слезает с седла и идет часть дороги пешком, ведя Трика в поводу.

Он разговаривает с ним. Говорит такие вещи, что сам удивляется.

Ведь лошадь, кто она? Тварь неразумная.

И человек тоже. Вот хотя бы этот болван Удето. На остановке в Эдене, когда Конш, вздувшись от дождей, мрачным потоком устремился по улицам города, между домами, стоявшими в воде, во взгляде Удето была та же растерянность, что и у выбившихся из сил лошадей. А в тот день они еще далеко не испили всю чашу страданий. Было только десять утра. Офицеры, которые там, в Париже, были похожи на заводных кукол: мундиры с иголочки, шаркают ножкой, кланяются, вполне соответствуя принятому представлению о джентльмене, по мере того как они удалялись от благоустроенного мира-от особняков, салонов, дам, кофеенну, словом, от своей обычной жизни, и под влиянием усталости, страха, растерянности становились более человечными. Может быть, именно поэтому Жерико казалось невозможным сделать то, что ему так хотелось: сесть на откосе, пропустить солдат, обозы... а потом повернуть обратно и, ночуя на фермах, добраться до Парижа, возвратиться к нормальной жизни, к работе, женщинам, искусству... Нет, невозможно. Еще невозможнее, чем тогда, когда уезжали с площади Карусель. С каждой минутой все невозможнее. Дезертировать... Его не пугало ни само слово, ни самый факт, но все дело в том, кого ты бросаешь, дезертируя. И по мере того как он чувствовал себя все более далеким своим товарищам по оружию, все больше осуждал их с социальной точки зрения, в нем росло чувство солидарности с ними, ничего общего не имеющее с верностью армии, королю, присяге...