Страстная неделя

В обычное время дорога была вполне сносная, но после недавних дождей вода во многих местах размыла слой булыжника, обнажив подстилочный щебень, и фургон катил теперь по кремню, которым были усеяны окрестные поля. Недаром здешние крестьяне половину жизни проводили в очистке «глинчатки», как называют на местном наречии глинистую почву, от множества камней и складывали их на пашне рыжими конусообразными кучками. К тому же на козлах фургона каждый толчок-ох как чувствуется! Особенно если едешь порожняком. Старик то и дело морщился, и, когда он снял шляпу, чтобы утереть вспотевшее лицо, Бернар заметил, что его длинные волнистые волосы обрамляют солидную лысину, увеличивающую лоб. Совсем как на известных его портретах. Господин Жубер вдруг повернулся к своему вознице и сказал все тем же тоном без обиняков:

— Так вот, сынок, я хорошо знал твоего отца…

Если и существовало что на свете, что могло бы отвлечь Бернара от мыслей о Софи, так это упоминание о покойном отце.

Как раз в эту минуту мимо фургона на рысях прошла группа кавалеристов, и Бернар, с силой натянув вожжи, свернул с дороги. Это проскакал авангардный отряд мушкетёров на серых своих конях-Бернар поглядел им вслед с чувством раскаяния.

Господин Жубер был решительно прав, говоря о неизбежности подобных встреч. Но только тут до сознания молодого человека дошли слова его спутника.

— Моего отца? — переспросил он, и, как всегда при мысли об отце, его охватило мучительное ощущение ярости и нежности.

Старик решился упомянуть об отце, желая смягчить свой недавний намёк на кузницу, на Мюллера…

— Ты, Бернар, так похож на своего отца, что тебя нельзя не узнать. До сих пор я глубоко скорблю, что нам не удалось его спасти… — Он вздохнул, помолчал с минуту и заговорил снова. — Такие люди, как он… Все горе в том, что он чересчур верил в действенность военной акции, верил, что главное-это заговоры в армии… Эту безумную идею, видишь ли, разделяли тогда многие.

Я сам одно время придерживался подобного мнения, недаром мы столь долго прожили под властью военщины. В конце концов мы смотрели на вещи так, как того хотел Наполеон, его глазами смотрели… — Снова молчание и затем:-Но ты-то ведь местный житель, из-за своей сучёной шерсти ты связан с самым беднейшим населением, проникаешь в его тайны, в его нужды, знаешь, как страдают женщины и дети… Скажи мне, как, ^ по-твоему^, можно объединить города и деревни? Ведь это, пойми, самый больной для Франции вопрос… До сих пор Франциякрестьянская страна… трудящиеся в городах считают крестьянина своим конкурентом. И они бунтуют, но против машин; они сражаются, но между собой… — Он помолчал. — Как поведут себя крестьяне с возвращением Бонапарта?

Слова были подобны дорожной щебёнке-они рассеивались пылью. А под ними чувствовалась, точно твёрдый камень, осязаемая, весомая тревога. Бернар ничего не ответил. Да и что было отвечать? Господин Жубер знал все это лучше его.

— Пойми ты меня, — снова заговорил господин Жубер, — нас тоже не должна вводить в заблуждение видимость: возможно, Наполеон возьмёт верх, сумеет договориться с царём… возможно… Или же месяца через три мы станем свидетелями чужеземного вторжения, полного порабощения Франции. К несчастью, нам не дано выбора. Но все это военная сторона дела, внешний его аспект. Победы, поражения, они нас оглушали, ослепляли нас.

История Франции за последнюю четверть века, начиная со взятия Бастилии,

— не просто непрерывная череда битв. Не только череда битв. За эти двадцать пять лет происходило немало и других схваток, но на них никто не обращал внимания, и ещё долго о них не будут рассказывать в школах детям. Произошла ещё и другая революция. Ты в самой её гуще, и ты её не замечаешь. Я имею в виду развитие промышленности, те перемены во взаимоотношениях людей, и это зависит отнюдь не от кодексов, — потрясения, но потрясения, вызванные машинами, увеличением числа машин. И это ещё только самое начало. Пойми ты меня: когда одна армия одерживает победу над другой армией, меняются кокарды, меняется форма, но кокарда остаётся кокардой, а форма-формой.